Политика. История территориальных захватов XV-XX века
Шрифт:
до решения их участи при заключении мирного трактата; оккупация союзниками морских военных фортов и батареи Каттегата; блокада Германии продолжается до окончательного заключения мира.
Эти условия были, конечно, равносильны полной капитуляции, и еще в четверг 7 ноября в передовице газеты «Times» выражалось сомнение в том, захотят ли немцы, несмотря на свое поражение, принять такие страшные условия. А газета «Times» успела проведать тогда еще далеко не обо всех условиях перемирия.
Но германским уполномоченным выбирать было нельзя. Маршал Фош и не думал обсуждать с ними эти условия, просто он им дал понять, что они или должны подписать полностью все условия, или же отправиться домой, и тогда война продолжается. Для подписания Фош дал им 72 часа с правом сноситься в эти 72 часа по телеграфу со своим правительством. 10 ноября в своем вагоне (в котором они жили в эти дни, рядом с поездом Фоша, стоявшим в Компьенском лесу) германские уполномоченные узнали о революции в Берлине, о бегстве Вильгельма II в Голландию, о передаче власти Совету народных уполномоченных. Эрцбергер снесся с Берлином, снесся с Гинденбургом (оставшимся главнокомандующим). Ответ Гинденбурга гласил по существу: нужно добиваться смягчения условий, но, если нельзя их добиться, нужно подписать. Фошем дано было знать Эрцбергеру, что если к II часам утра 11 ноября перемирие не будет подписано, то война немедленно возобновится.
Страшное волнение царило в умах в Париже и во всей Франции уже с 6 ноября, когда стало известно, что германские делегаты выезжают к маршалу Фошу. Полной уверенности, что Германия сразу пойдет под такое ярмо, не было. Была некоторая доля боязни, что германский народ, так геройски и успешно боровшийся больше четырех лет со всеми величайшими державами земного шара, доведенный условиями Фоша до последней черты отчаяния, может возобновить, правда, гибельную для себя, но и тяжелую для победителей борьбу.
Уже вечером 10 ноября в Париже было известно, что правительство приказало в случае получения известия о подписании немцами перемирия тотчас же салютовать 101 пушечным выстрелом. И когда на другой день, 1 ноября 1918 г. в самом начале 12 часа грянул первый выстрел, то, по показаниям очевидцев, прохожие останавливались как вкопанные, снимали шапки, и многие плакали. Со второй половины дня начались манифестации, шествия несметных толп по городу, пение «Марсельезы». В Лондоне, Вашингтоне, Нью-Йорке, Риме — всюду, как только приходила потрясающая весть, громадные толпы собирались на улицах и до поздней ночи шли бурные манифестации. «Не хотели верить, что это не сон, что в самом деле страшная война кончилась, что грозный враг повержен наконец на землю и раздавлен пятой», — так передавала одна английская газета впечатления 11 ноября 1918 г.
Глава XXI
Версальский мир
«Я сорок семь лет ждал этой минуты», — сказал Клемансо, прочитав телеграмму, в которой маршал Фош доносил ему, что Эрцбергер и его товарищи только что подписали условия перемирия. О намерениях и достижениях правителей Антанты я буду говорить впоследствии, во втором томе, когда обращусь к систематической истории осуществления Версальского трактата. Здесь же в немногих словах напомню о том, в каком умонастроении победа застала Клемансо, Ллойд Джорджа и Вильсона — трех человек, в руки которых главным образом и перешли в тот момент судьбы Германии и всех ее союзников, вместе с ней подвергшихся неслыханной катастрофе.
Лично для Клемансо победа над Германией знаменовала возможность обессилить если не навеки, то хоть надолго опасного соседа. В Германии живет лишних двадцать миллионов человек, говаривал он. Таким образом, одержанная победа должна была тем или иным способом покончить с этими «лишними» немцами. В прочный мир на иных основаниях он не верил и, переиначивая фразу фон Клаузевица, что война есть продолжение дипломатии, но иными средствами, Клемансо бросил крылатое слово, что мир должен быть продолжением войны, только другими средствами. Поставить Германию в такое положение, когда эмиграция или вымирание обессиливали бы ее, — вот, с точки зрения Клемансо, идеал, который, быть может, недостижим, но к коему надлежит стремиться. Но круги, стоявшие за Клемансо и старавшиеся влиять на его политику, смотрели на дело под несколько иным углом зрения. Прежде всего, промышленники десяти северных разоренных войной департаментов, владельцы заводов и копей желали полного покрытия за счет Германии всех убытков; представители финансового капитала, банков, биржи стремились к широчайшему развитию колоний, к укреплению французского влияния не только в Африке, но и в Азии, к установлению либо кондоминиума вместе с Англией над бывшими турецкими владениями, либо к возможно более полному сохранению Турции, но с непременным в обоих случаях условием — передачей французам Сирии. Средняя и мелкая буржуазия жаждала, прежде всего, прочной гарантии со стороны Германии; промышленники и представители мелкого ремесла желали ограждения от германской конкуренции. Сверх того, давали себя сильно чувствовать особые интересы некоторых могущественных крупнокапиталистических групп, например металлургические фирмы были заинтересованы в возможно более длительном использовании германских угольных богатств и, следовательно, в возможно более прочной оккупации берегов Рейна. Виноделы, а также фабриканты шелковых материй были заинтересованы в обеспечении за французским ввозом германского внутреннего рынка, т. е. в соответственных торговых договорах с Германией. Наконец, — на этом сходились самые разнохарактерные группы населения, — решено было требовать восстановления изрытых окопами и взрывами земель, постройки новых жилищ, восстановления разрушенных городов и деревень. «Немец заплатит» (1 'Allemand payera) — таков был лозунг, авторство коего приписывается Клотцу, министру финансов в кабинете Клемансо. Тяжко потерпевшая от войны Франция явилась наиболее ожесточенным врагом Германии после войны. Клемансо мог быть наперед уверен, что, чем более жестокие условия он поставит Германии, тем больше одобрения это вызовет среди парламентского большинства. Крестьянские массы не только на севере, где они были непосредственно заинтересованы в получении денег на восстановление жилищ и полей, но также и в центре и на юге стояли за возможно более крутые условия мира; им внушили, что только таким путем можно надеяться на уменьшение налогового бремени. Что касается рабочего класса, всегда весьма мало влиятельного во Франции во всех вопросах международной политики, то здесь голоса о международной солидарности рабочих, о необходимости дать отпор торжествующему империализму и т. д., правда, раздавались время от времени, но никакой реальной силы не имели. Да и воспоминания о Брест-Литовском мире жестоко вредили Германии именно в рабочих кругах Франции. Поэтому пункты перемирия, по которым Германия обязывалась убрать из России все сбои войска и отказаться от Брест-Литовского мира, произвели среди части французских рабочих весьма благоприятное впечатление. Вообще, никакого единства настроения относительно Германии во французском рабочем классе не было. И германская революция тоже в данном случае мало помогла делу: новые правители Германии — Эберт, Шейдеман, устав Носке — все это были наиболее непопулярные в международном пролетариате имена, люди, которых в течение всей войны называли «социалистами его величества Вильгельма II». Словом, все обстоятельства сложились так, что Клемансо оказался бесконтрольным владыкой, имевшим полную возможность действовать от имени Франции, не считаясь ни с какими внутренними задержками или препятствиями.
Что касается Ллойд Джорджа, то его позиция была довольно сложной. Когда утром 11 ноября залпы орудий возвестили Лондону о состоявшейся капитуляции Германии, громадная толпа двинулась к Букингемскому дворцу приветствовать короля, затем — к Вестминстерскому аббатству приветствовать Ллойд Джорджа. В течение этого и
Предстояло выбрать в новый парламент 706 депутатов. Выборы прошли 14 декабря 1918 г. Коалиция, поддерживавшая Ллойд Джорджа, получила 484 места (консерваторов 338, либералов 136, национально-демократической партии 10), а противники коалиции получили всего 222 места (59 из рабочей партии, 48 крайних консерваторов, 26 либералов, не захотевших войти в коалицию, 73 синн-фейнера и 16 человек разных мелких течений).
Но, несмотря на эту воинственную и германофобскую предвыборную платформу, Ллойд Джордж после перемирия стал постепенно переходить на позицию, которая совершенно не совпадала с позицией Клемансо. В сущности, Англия уже получила в момент перемирия все то, из-за чего она воевала: 1) Германский военный флот окончил свое существование. 2) Германский торговый флот был в полной власти англичан, и было ясно, что они из этого флота возьмут себе все, что захотят взять. 3) Все африканские колонии Германии, все австралийские островные ее владения были в руках англичан, и тоже было ясно, что за вычетом, может быть, Камеруна и Того, которые придется отдать французам, все остальное останется за Англией. 4) Багдадская железная дорога или значительная ее часть тоже несомненно должна была достаться Англии. 5) Проигранная война со всеми ее последствиями страшно подрывала экономическое процветание Германии, вычеркивала ее вовсе как возможного конкурента в деле захвата рынков сырья и сильно сокращала все германские шансы в соперничестве с Англией на внеевропейских рынках сбыта. Вот, собственно, и все, что Англии требовалось от Германии: ведь главная территориальная добыча Англии была не в Германии (и даже не в германских колониях), а в Месопотамии, Аравии, Палестине. Мы еще коснемся этой стороны дела, когда перейдем к Севрскому миру с Турцией. Германия же была по отношению к Турции и былым ее владениям несуществующей величиной: без флота, совершенно отрезанная от Малой Азии (и от Балканского полуострова) вновь возникшими государствами — Чехословакией, Югославией, — совершенно обессиленная, что могла предпринять она против английских планов, если бы даже она посмела об этом подумать? Итак, уничтожать и губить Германию еще и дальше многие представители английского империализма (хоть и далеко не все) находили бесцельным, мало того — даже вредным, поскольку дальнейшее уничтожение Германии могло дать французам гегемонию над континентальной Европой и отчасти воскресить наполеоновские времена полного преобладания Франции на континенте. Все это вовсе не входило в английские расчеты.
С другой стороны, Германия и Англия еще до войны были связаны многочисленными торговыми и финансовыми операциями, и Германия была крупнейшим рынком сбыта для английских товаров (вторым по своему значению для Англии). Полное разрушение Германии и с этой точки зрения было для Англии нежелательно. Таковы были разнообразные мотивы, по которым Ллойд Джордж готовился к открытию мирной конференции 18 января 1919 г. как к началу трудной и длительной дипломатической борьбы с французским премьером Клемансо, «старым тигром», как его называли не только во Франции, но и в Англии.
Наконец, третий властелин — Вильсон — являлся в момент окончания войны величиной еще не вполне разгаданной и для побежденных врагов, и для внимательно (и уже давно) присматривавшихся к нему союзников.
Конечно, в галерее Белого дома, где сохранены портреты всех президентов, глаз посетителя всегда будет искать прежде всего Вашингтона, Линкольна и Вильсона. Но угрюмая фигура последнего несравненно загадочнее двух других, которым тоже привелось сыграть большую историческую роль. Тут мы, конечно, не можем задаваться целью представить сколько-нибудь полную его характеристику и только отметим некоторые черты его политики, без понимания которых трудно разобраться в его действиях.
Прежде всего, конечно, нужно отбросить прочь все бесчисленные слащавые восхваления в стиле жизнеописаний святых Божиих подвижников, т. е. всю литературу о Вильсоне, написанную в духе книги Бэкера «Вудро Вильсон»[98]. Все эти попытки сделать из Вильсона возвышающегося над суетными людскими страстями и интересами апостола гуманности, прогресса и демократии, конечно, не имеют ни малейшей исторической ценности. Несомненно, теоретически он был сторонником демократии и лично был, например, доволен уничтожением во время войны четырех военных монархий (русской, германской, австрийской и турецкой). Но никогда эти и вообще теоретические соображения не играли решающей роли в его действиях. Когда, например, он (к изумлению непредупрежденного американского посланника O'Shahanessy) систематически через посредство своих секретно посылаемых доверенных агентов губил мексиканского генерала Хуэрту и поддерживал в Мексике убийственную для страны анархию, то он это делал не из любви к демократии (противники Хуэрты были гораздо реакционнее его), а только потому, что успокоение и политическое укрепление Мексики были невыгодны нефтепромышленному капиталу Соединенных Штатов[99]. Когда он носился с проектами Лиги нации, учреждения, с которым он навеки связал свое имя, то он не забыл ясно и определенно дать понять, что эта будущая Лига наций ни в каком случае не должна иметь права вмешиваться в отношения между Соединенными Штатами и другими государствами американского континента, т. е. слабыми республиками Центральной и Южной Америки, потому что это вмешательство противоречило бы «доктрине Монро» (о невмешательстве европейских держав в дела американского континента). Другими словами, слабые державы Европы (или Азии) имеют возможность искать защиты у Лиги наций, если на них нападет или их обидит сильный сосед, но Чили, Боливия, Никарагуа, Мексика, Парагвай и т. д. не должны иметь этой защиты, если президенту Вильсону или его преемникам покажется уместным присоединить какое-либо из этих государств к Соединенным Штатам — такая защита воспрещена предусмотрительно вставленной Вильсоном статьей 21 статута Лиги наций. Государства Южной и Центральной Америки были этой статьей очень обижены и встревожены.