Политология. Западная и Восточная традиции: Учебник для вузов

Панарин Александр Сергеевич

Совсем иной статус города на Востоке. Там именно он воплощает синтез политической и духовной власти, причем в этом качестве не противостоит деревенскому миру, консервативному и набожному, а, напротив, прямо опирается на него и руководит им. Город на Востоке идеологизирован и политизирован – воплощает сакральное пространство и пространство власти, которая олицетворяет примат духа над материей, соборного единства – над приватными интересами.

Западная культурная доминанта, завещанная античностью и ярко заявленная на рубеже Средневековья и нового времени, характеризуется критическим отношением к жреческой и воинской функциям, отличает их от «духа современности». Восточная доминанта, напротив, характеризуется единством города и деревни, объединенных сакрально-героической патетикой. Как пишет Г.П. Федотов, в цивилизациях не-Запада «личность везде подчинена коллективу,

который сам определяет формы и границы своей власти. Эта власть может быть очень жестокой, как в Мексике или Ассирии, гуманной, как в Египте или в Китае, но нигде она не признаёт за личностью автономного существования. Нигде нет особой, священной сферы интересов, запретной для государства. Государство само священно, и самые высшие абсолютные требования религии совпадают с притязаниями государственного суверенитета» [94] .

94

 Федотов Г.П. Судьбы и грехи России. Т. 2. Спб., 1992. С. 254.

Здесь необходимо сделать уточнение, которое послужит прояснению сути раскрываемого нами принципа. Город на Востоке – не частно-гражданская альтернатива государственной власти, а воплощение этой власти. На Западе городское вольнолюбивое просвещение противостоит интеллектуальному «провинционализму» власти; на Востоке город, власть и просвещение совпадают, ибо восточные правители, в отличие от западных феодалов, живут в городе, а не в изолированных замках, и там же, в городе, сосредоточены центры духовно-религиозной жизни. Просвещение не противостоит религии, а совпадает с нею, являясь теократическим просвещением. Народ на Востоке выстраивает свою идентичность не по этнографическому, а но религиозному принципу – как носитель того или иного великого священного завета. (Русский народ называл себя, в соответствии с этой традицией, православным народом.)

Одним из наиболее древних воплощений указанного восточного принципа является Ветхий Завет. В Ветхом Завете власть выступает не в своем административно-управленческом обличий, а как мощь, мобилизованная в мироспасательных, мессианских целях, воплощающая реванш Добра над Злом, господство которого имеет свои исторические границы. Многие исследователи – Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, Г. П. Федотов – отмечали, что социалистический мессианизм своими корнями восходит к ветхозаветному. «Все социальные элементы христианства завещаны ему не эллинизмом, а иудаизмом. В пророчестве Израиля задана вечная тема социального христианства, в книгах Судий и Царств – его политическая тема. Не подлежит сомнению, что в известный период истории Израиля царская идея сливается с идей мессианства. Грядущий мессия – царь Израилев, из дома Давидова, воссоздатель былой славы, осуществитель правды… Каждый правнук Давидов призван быть помазанником Божиим, носителем правды, спасителем народа. Его корона скована не из реального золота власти и силы, а из чаяний и символов» [95] .

95

Федотов Г.П. Империя и свобода. Нью-Йорк, 1989. С. 205–206.

Мы теперь можем лучше прочувствовать различия между значениями слова «народ» на Востоке и на Западе. На Западе это понятие постепенно исчезает как общность, скрепленная идеей, заменяясь общностью светского интереса, который необходимо отстоять и от духовной цензуры церкви, и от политической цензуры государства. Городской народ Запада – это бойкое и лукавое, расторопное торгово-ремесленное племя, заинтересованное в ослаблении всякого рода преград, препон и регламентов и живущее сугубо частными интересами.

Народ Востока – это скорее духовная общность, скрепленная, с одной стороны, традицией (общностью культурной памяти), с другой – надеждой и верой в грядущее воплощение правды-справедливости. От власти он ожидает не демобилизации и свертывания полномочий, как бюргерство на Западе, а, напротив, постоянной мобилизованности в отстаивании хрупкого Добра перед материально почти всегда превосходящими силами Зла. Эти силы могут воплощаться и внутренними угнетателями, которым нравственная подслеповатость и беззаботность высшей власти развязывает руки, и внешними поработителями. Для такого народа социальные вопросы и вопросы веры теснейшим образом связаны, и беззастенчивость внутренних угнетателей воспринимается как результат забвения ими нравственно-религиозных заповедей.

Это резко контрастирует с западной реальностью, где социальные и религиозные вопросы выступают разделенными. Поэтому на Востоке государство, чтобы быть стражем социальной справедливости, должно быть связано с вопросами веры, должно быть теократическим. Полнее всего это теоретическое начало воплощалось, в частности, в истории Израиля, в период правления судей. Судьи в отличие от последующих царей объединяли в себе жреческие и властно-политические функции, т.е. воплощали не власть в административно-управленческом смысле слова, а власть совести, облеченной политическими полномочиями.

Книга Царств (1:8) рассматривает появление института царской власти, отделенной от дел спасения, как тяжелейшую деформацию великого принципа. Когда народ Израиля потребовал у пророка Самуила установить принятый у других народов институт царской власти и пророк обратился к Господу за советом, тот ответил: «Послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли меня, чтоб я не царствовал над ними». Господь, таким образом, предоставляет послушный народ его собственной судьбе. Здесь выражен интимнейший подтекст властных практик на Востоке: верхи заинтересованы в ослаблении веры, ибо вера связывает им руки, тогда как низам надо держаться за веру, ибо только она поддерживает нравственную бдительность власти, призвание которой – не давать сильным распоясаться и глумиться над слабыми.

Эта диалектика веры и свободомыслия вовсе не принадлежит ветхозаветному прошлому. Мы столкнулись с нею совсем недавно, в дни крушения коммунистического режима. Когда либеральная критика коммунистической веры развернулась вовсю, у нее нашелся странный союзник – сама коммунистическая номенклатура, ставшая адептом самой крайней «деидеологизации» и крайнего либерализма. Как писал автор в 1992 году, по свежим следам посткоммунистической «секуляризации», «номенклатурный бизнес признал первый принцип цивилизованного гражданского общества: решительное отделение верховной (идеологической) власти от политической и экономической. Он вместе с нами отпраздновал освобождение хозяйственной среды от пут идеологии, утвердив ее целиком светский, холодно-прагматический – несентиментальный характер. Но при этом он всеми силами сопротивляется другому современному принципу: отделению экономики от внеэкономического давления, от системы государственно-бюрократических предпочтений и привилегий. В результате он стал "вдвойне свободен": и от современного рыночного риска, и от былых требований "идеологического приличия" – партийной цензуры, когда-то заменявшей ему мораль. Но если сегодня он "вдвойне свободен", то не чувствуем ли мы себя "вдвойне ограбленными?"» [96]

96

Панарин А.С. Цивилизационный процесс в России: опыт поражения и уроки на завтра//«Знамя». 1992. № 7. С. 198-199.

Для того чтобы определить социально-политический смысл теократического государства, надо уточнить, кто больше нуждается в нравственно-религиозном контроле социальных практик: сильные или слабые, верхи или низы?

Исторический опыт показывает, что верхи гораздо чаще находятся в сложных отношениях с моралью, чем низы. Во-первых, потому, что строгая мораль, если она устанавливается в обществе, мешает им сладко жить – сполна и беспрепятственно реализовать гедонистические установки сытых и праздных людей, ищущих развлечений и соблазнов. Вот почему так часто именно верхи становились инициаторами и антирелигиозного вольнодумия, и морального релятивизма, и попустительствовали тем, кто нещадно высмеивал нравственно-религиозные «предрассудки». Во-вторых, мораль, если она опирается на активное и мобилизованное общественное мнение, препятствует разнузданным социальным практикам сильных, готовых попирать слабых, не считаясь ни с чем.

Все это объясняет, почему сильные потворствуют реваншу язычества над религиозной духовностью, склоняются к культу успеха любой ценой, даже ценой попирания элементарных нравственных норм. Так было в далеком прошлом, так это происходит на наших глазах и в современной России, где либеральная идеология провозглашает свободу бизнеса не только от государственного вмешательства, но и от вмешательств морального суждения о нравственной легитимности богатства, о честных и бесчестных путях к нему, о справедливости и несправедливости .