Политрук
Шрифт:
– Считай, что ты уже на фронте, слышишь канонада бухает, не ровён час немцы прорвутся. Давай бегом к мамке, скажи, что надо быстрее эвакуироваться.
Илья со злостью посмотрел на говорившего:
– Я пришёл на фронт записаться, я уже не маленький, – и добавил тихо, – а мамки нет у меня, померла.
– Да ты не обижайся, парень, – мужик обернулся в сторону въезжающей во двор машины, – видишь, нет уже никого, я сейчас последнее догружу и уезжаем.
Только сейчас Илья обратил внимание на то, что все двери распахнуты, а в здании военкомата – пусто.
– Лилька, Лилька, – кричал Илья, тарабаня кулаками в запертую дверь её квартиры, – Лилька, открывай, это я!
Но молчание было ответом ему. Лиля уже уехала, не попрощавшись, да и где ей было найти своего Лёлика в такой суматохе. Мать торопила:
– Скорей, скорей, не успеем уехать, погибнем.
Дверь заперли на все запоры, собираясь вскоре вернуться, но пожить в этой квартире Лиле уже не доведётся никогда.
Вдоль унылой стены длинного коридора, выкрашенной грязно-синей краской выстроилась очередь молодых людей, желающих встать на учёт.
Райком комсомола большого промышленного волжского города работал в эти месяцы с перегрузкой, огромная масса эвакуированных атаковала его.
– Можно? – Илья приоткрыл заветную дверь с табличкой «Орготдел».
– Заходи, заходи, – усталый человек, по виду немногим старше Ильи, откинулся на спинку стула, – откуда эвакуировался?
– Из Белоруссии.
– Эх, никогда там не был, не довелось, ну какие наши годы, ещё поеду.
– Немец там сейчас, – хмуро ответил ему Илья.
– Сегодня немец, а завтра всё возвернём, не сомневайся.
– Я и не сомневаюсь, потому и пришёл. Там у вас внизу, на доске объявление висит, что желающие могут подавать заявления в училище. Так я желаю.
– Сколько тебе лет, восемнадцать есть?
– Есть, – после некоторой заминки ответил Илья, и тихо добавил, – почти…
Заворготделом внимательно посмотрел на рослого, уверенного в себе паренька и заключил:
– Ну, тогда пиши заявление добровольцем, мы включим тебя в разнарядку.
– Рота, подъём, выходи строиться, – зычный голос старшины подбросил курсанта военно-политического училища Илью Рябова, уютно устроившегося на дощатых нарах. Так не хотелось выбегать на мороз из казармы, прогретой за ночь «буржуйкой». Но надо – это слово будет преследовать Илью всю войну, да и всю его последующую жизнь.
– Вставай, – тряс он за плечо соседа по нарам Павку Фоменкова, – так и всю войну проспишь, засоня!
– Что, где война? – вскакивал Пашка, тряся взлохмаченной шевелюрой, и осоловело, оглядываясь вокруг.
– Сейчас старшина тебе войну устроит, у него это хорошо, получается, насмехался Илья, зная неукротимый характер ротного старшины.
С Павлухой Фоменковым Илья сдружился сразу, уж больно подходили они друг другу. До войны Пашка успел окончить педучилище и поработать в школе, он очень любил детей.
– Вот закончится война, мы с моей Настюхой столько детей настрогаем. Знаешь, как здорово, когда в доме много детей. Я, вот один у матери, отца и не помню, с басмачами он воевал и погиб где-то в степях туркменских. А мать ему верность уже двадцать лет хранит, так откуда ж дети возьмутся? – наклонившись к уху Ильи, Павел доверял ему тайну: – У меня с Настей ничего не было ещё, не хотел её до свадьбы обижать, может и не отказала бы, да самому неловко, люблю её очень. И она меня. А у тебя с Лилькой? – в свою очередь спрашивал он Илью.
– И у меня ничего ещё не было, не успел, война, проклятая, помешала. И где она теперь, не знаю, и когда придётся свидеться? Через несколько дней на фронт, – менял Илья такую волнующую и печальную тему, – дивизия сформирована. Теперь каждый день можно ожидать погрузки.
Через две недели дивизия погрузилась в несколько эшелонов и двинулась на Северо-Западный фронт.
Вновь и вновь оглядывая землянку с грубо сколоченным из тёса топчаном и щелястой дверью, Илья мучительно размышлял о том, как всё это случилось, что вместо героических картинок, с детства заложенных в его пионерскую голову, сидит сейчас на гауптвахте, ожидая трибунала.
Уже в сумерках к его ногам упал сложенный треугольником листок бумаги. Торопливо развернув его, Илья узнал почерк Павлухи Фоменкова. Совсем недавно их назначили заместителями командиров рот по политчасти. Попали они в разные батальоны.
Павел сразу ушёл на передовую, а у Ильи обстоятельства сложились иначе, кончались уже вторые сутки, как он находится под арестом.
Он поднёс записку к щели в двери, сквозь которую пробивался слабый свет и прочитал:
«Не дрейфь, Илюха, и не переживай так, в жизни всякое случается. Я знаю, что ты не виноват, но сейчас вокруг такая неразбериха… Советую тебе написать рапорт командиру полка, чтобы предоставил тебе возможность кровью искупить свою вину. Это всё же лучше, чем трибунал».
Илья оторвал от Павлухиного письма чистый кусочек и огрызком карандаша написал рапорт, в котором просил то, что предложил Павел. Странно, но после этого ему стало легче, исчезла гнетущая тяжесть на душе. Он лёг на жёсткий топчан, и в который раз представил себе всю картину происшедшего.
Илью направили заместителем командира во вновь созданную полковую снайперскую команду. Он отлично стрелял и имел знак «Ворошиловский стрелок». Но побыть среди снайперов ему не пришлось. Дивизия готовилась к наступлению и в штаб полка привезли несколько ящиков с картами. Вечером состоялось совещание командиров подразделений с разбором предстоящих действий по карте. Все начали смотреть и разбирать карты и вскоре они были перепутаны.
Командир полка капитан Коцюбинский в последние дни был зол и нетерпим.
– Немедленно прекратить это безобразие, где картограф? – обратился он к начальнику штаба.
– У нас нет его, товарищ капитан, убыл по ранению.
– Так назначьте временно кого-нибудь, чёрт побери. Подберите, в конце концов, грамотного и толкового человека из вновь прибывших.
– Предлагаю младшего политрука Рябова, – тут же откликнулся замполит полка, – я сегодня просматривал анкеты новеньких и обратил на него внимание. Отличник по всем показателям. Он назначен в снайперскую команду, но пока не пришлют штатного картографа, сможет исполнять его обязанности. Кстати, в его анкете отмечено, что он хорошо владеет немецким, а у нас переводчика ранило, «языков» допрашивать некому.