Полковник Ростов
Шрифт:
– Чтоб попасть в Ставку, нужно письменную просьбу завизировать пером самого Кейтеля, а тем руководит адъютант фюрера Шмундт…
Десятиминутный разговор дал Ростову интереснейшие сведения: начальник штаба резервных войск полковник Клаус фон Штауффенберг – всегда желанный гость, Гитлер Фромма, командующего армией резерва, не любит и всегда удовлетворяется начальником штаба, лично приглашает его; ну а рекомендован Штауффенберг на нынешнюю должность не кем иным, как самим Шмундтом, тот ведь еще и начальник управления личным составом, а Шмундту нашептывает на ушко сосед фюрера по
Растенбургу, всем известный… (“Пс-ст!”)
Гораздо меньше хлопот доставляли генералу англосаксы, хотя их уже миллион на побережье; на стратегическом плацдарме они обосновались крепко, недели через две-три расширят район высадки до Сен-Ло, скоро возьмут Кан, однако до массового пленения ими немецких дивизий еще далеко, да и фюрер что-нибудь придумает и сбросит в море этих детоубийц.
Сирены прервали увлекательнейшую беседу, они же и погнали Ростова в
“Эксцельсиор”; здесь и в самом деле снимал апартаменты граф
Хелльдорф, полицай-президент Берлина, слывший хамом, что было явным преувеличением, потому что в ресторане предлагали вина, которых в
“Адлоне” не всякий осмелился бы спрашивать. Полковник отсидел сорок минут, уехал в Целлендорф, раззванивался по знакомым в поисках
Ойгена Бунцлова; под вечер получил заказанный список фамилий с указанием, из каких учреждений забрали человека служить Отечеству.
Сталинградская катастрофа прикрыла большинство берлинских увеселительных заведений, затем доктор Геббельс посчитал, что погорячился, и заведения по-прежнему поили, кормили и давали кров иногородним. Обслуга отелей, правда, поредела, инвалиды, способные передвигаться, заняли кое-где места новобранцев, но, как отметил
Ростов, владельцы отелей приберегли козырь, они кормили и поили не столько приезжих и переселенцев, сколько местных властителей, чиновников министерств, охрану канцелярии фюрера и неимоверное количество разных уполномоченных и функционеров, тот же хозяин
“Эксцельсиора” мог напрямую обратиться к Хелльдорфу, спасая от фронта своего лучшего повара, который, конечно, может держать в руке автомат, но уж лучше пусть орудует на кухне. Но не на штаб-квартиру
Хелльдорфа нацелились глаза Ростова, он изучил столбцы сведений об официантах “Адлона”; ни имени, ни фамилии того, кто был нужен, он не знал, фотографии не прилагались, и какую воинскую часть запрашивать и стоит ли вообще искать того, кто, возможно, и с девицей давно порвал, переметнувшись на более основательную женщину, – нет, все опасно, очень опасно! Тем не менее сделан очень крупный и важный шаг на пути к пока безвестному кельнеру, ублаженному Ренатой. Начало положено!
Именно поэтому Ростов массировал по утрам ногу, что-то напевая; вспомнилось утешение Зауэрбруха: “Вот если бы осколок зацепил не большую берцовую, а малую, то…” В госпитале – не только в Карфагене, но и еще ранее в Мюнхене, – выходя из бреда, казавшегося предсмертным, он проникался предвосхищением гибели, и тогда близость никем еще не испытанной смерти возбуждала мысль, призывая ее к самому наглому и неотвратимому признанию жизни – собственной, неповторимой, бессмертной, наполненной каким-то высочайшим смыслом, а тот обозначался бытием собственного “Я”, не подверженного ничьим влияниям, кроме исходящих из мозга и тела совсем абстрактных единиц измерения, “добро” и “зло” становились зримыми, ощущаемыми, и тогда правая рука Ростова вздергивалась, делая отмашку: с колыбельных времен жил он в “могиле белого человека”, то есть почти в экваториальной Африке, спал под противомоскитной сеткой и первым движением утра была эта отмашка…
8 июля Ростов выехал из Целлендорфа, веря в свою победу, в одоление всех врагов, чему поможет обер-кельнер, и уже через три квартала не мог не произнести сквозь зубы становящуюся сакраментальной фразу
“Пора кончать войну!” Не мог, потому что стал свидетелем обманного, как в Гамбурге, получения котелка супа с той разницей, что получивший не высосал бурду, не привел котелок в исходное состояние, вытерев его куском хлеба изнутри, а затем тряпицей. Берлин, всегда жуликоватый и вульгарный, обман усовершенствовал, возвел в ранг театрального действа, на сцене появился пособник, за углом ему передавалась миска с только что полученным супом, тут же заменяемая другой посудой, причем человек вновь пристраивался к очереди, что-то из одежды поменяв, чтоб усыпить бдительность уполномоченного, зорко наблюдавшего за раздачей пищи, и полицейского. Недалек час, когда на котел с дымящимся варевом нападут бездомные, и не только насытятся, но и станут продавать супы по ценам черного рынка, который уже образовался. О, Германия! Кто спасет тебя от разгрома, от унижения, от..?
В холле “Адлона” – аромат торопливо надушенных женщин и хорошо одетых мужчин, опрыскавших себя дорогими одеколонами. Легкий сквознячок: тихо шелестят вентиляторы над головами, гардероб призывает посетителей забирать плащи, шляпы и зонтики, как только сирены позовут в бомбоубежище. И обследовав подвальное убежище это,
Ростов удовлетворенно поднялся в холл: там, внизу, обосновался филиал ресторана, продолжение его, но более комфортабельное, располагающее к интимным переговорам избранных клиентов… В Берлине выходили самые влиятельные газеты Германии, отсюда вещало государственное радио, на всех картах название столицы Германии печаталось крупными жирными буквами, но судьбоносные для нации приказы создавались вдали от Берлина; истинным центром этого города стал “Адлон”, здесь обосновался духовный очаг Германии, ибо административные кварталы развалены бомбами или давно сгорели; бывший дом фюрера отель “Кайзерхоф” разрушен в ноябре прошлого года, чуть позже такая же участь постигла “Бристоль” и “Эден”.
Он прохаживался по холлу, курил, присматривался, выжидал – и будто случайно натолкнулся на обер-кельнера, надзиравшего и за убежищем.
Короткий обмен извинениями, Ростов вспоминает, что общался с обер-кельнером два года назад неоднократно (имя “Аннелора” так и не произнеслось, припряталось на запас), у полковника появился некий интерес к обер-кельнеру, приглашенному в угол посидеть рядом, кресла, знаете ли, предполагают к большей взаимности. Обер-кельнер стоял, думал; рост – по плечу полковнику, волосы крашеные, глаза выражают только то, что они могут видеть, не больше. Короткий вздох означал согласие, полковник фон Ростов и обер-кельнер сели друг против друга, в углу, время – 2 часа пополудни, время без бомб, время визитов обязательно с цветами, берлинцы ими выражали несогласие с чем-то им неведомым, вручают их ныне намеренно – назло кому-то или чему-то, траурно-торжественные букеты попадают в семьи, где отцы, братья и сыновья пока еще живы и здоровы; Ростов с этим ребячьим протестом знаком был по Гамбургу и, когда вчера проезжал мимо магазина с цветами, не удивился толчее у входа.
– Пора кончать войну! – вдруг вырвалось у Ростова. И обер-кельнер соглашающе кивнул: да, пора, – не предложив, разумеется, способа, как войну эту кончать. (“Да победой же, конечно!” – такую мысль выразила скорбная гримаса…) И опять неясно: кто кого победить должен или обязан. Служивый человек при самом респектабельном отеле
Берлина глянул на полковника так размыто, так неопределенно, что тот понял: перед ним – закаленный и умный боец, слова лишнего не скажет, но если оно и вырвется, то цены слову этому не будет. Он помнит всех, и Ростова помнит (“Да, как же, второй столик слева от прохода и пятый в дальнем углу…”), он видит изнанку людей, которым надо набивать желудки для исполнения обязанностей величественных, почетных, решающих судьбы миллионов людей; как палеонтолог по зубу неизвестного ископаемого достраивает полный скелет и наращивает на нем мясо, так и обер-кельнер по обрывкам разговоров за столиками вычерчивает карту Европы, поля сражений, двигает по ним полки и дивизии, неумолимо шагающие к братской могиле; он догадывается о распрях в Ставке и ссорах в рейхсканцелярии; в “Адлон” бегут те, кого фюрер призвал к себе, и по жующим за столиками легко высчитывается повестка дня очередного совещания; людям надо жрать и пить, а у вегетарианца Адольфа не накушаешься, за худосочными и анемичными секретаршами и стенографистками не приволокнешься, только
“Адлон” позволял мужчинам в самом центре столицы рейха удовлетворять те низменные потребности, которые-то и оказывались наивысшими.
Проституция запрещена, проститутки вроде бы исправляются в трудовых лагерях, торгующие собою женщины переместились было на окраины, но в рабочих кварталах предложение не встречает удовлетворительного спроса, а десанты шлюх поближе к особнякам Грюневальда окружаются и блокируются полицией, и только подпольные бордели доброго старого
Берлина продолжают работать с благословения бдительного полицай-президента. Через обер-кельнера проходили заказы на девиц, в буфете они попивали кофе, позволяя себя рассматривать, оценивать, указывать время приема. Женщины ценились, ой как ценились, поскольку многие, очень многие берлинские мужчины вели кочевой образ жизни: квартиры или разрушены, или переполнены родственниками, вот и приходится берлинцу хватать чемодан и носиться по городу в поисках крыши над головой.