Полковник Яковлев. Ученый на старте
Шрифт:
Однако зарисовка, к общей радости, была напечатана, но только 16 мая. На другой день Николай Андреевич позвонил мне, выразил благодарность, а затем пришёл ко мне на работу, и мы долго с ним беседовали. В тот день я сделала ему комплекс исследований крови. Результаты не радовали. Да и по внешнему виду можно было сказать, что Николай Андреевич тяжело болен и медленно угасает.
В последнее время он почти не выходил из дому. Приступы болей в сердце участились, повысилось давление крови, но он не роптал, хотел жить и боролся с недугом силой воли. Искренне бывал рад, когда я заходила к нему, сразу преображался. Мы усаживались за столик на открытой веранде, обращённой в сад, и беседовали. Обстановка в его доме
Библиотека у Николая Андреевича была небольшая, книги самые необходимые для работы – прошлой и настоящей. Стояли на дешёвенькой этажерке рядом с железной кроватью и вручную сработанным столом, заваленным бумагами и газетами.
Но более всего мне нравились четвероногие обитатели дома. Три собаки разных пород, приветливые и ласковые. Даже Муха, похожая на немецкую овчарку, отличалась добродушным нравом. Кит, степенный на вид, предпочитал дружбу с вертлявой собачкой Динкой. Неугомонный ягнёнок всё время бегал за хозяйкой дома, которая кормила его молоком из бутылки с соской. Рыжая курица королевской породы из соседнего двора предпочитала проводить время во дворе Яковлевых и вместе с другими обитателями вертелась возле хозяев, когда те усаживались за стол. Только птенец сойки с перебитым крылом, сидящий в клетке рядом с будкой Мухи, не мог составить компанию остальным.
Николай Андреевич любил вспоминать прошлое, разумеется, если собеседник был интересный. Я чувствовала, что он радовался моим визитам, и отметила, с каким увлечением он рассказывал, а я с не меньшим любопытством слушала его. Однажды спросила его:
– Николай Андреевич, вам удалось прочитать новую книгу Карпова об опальном генерале Петрове?
– Да. Великолепную характеристику дал он своему герою как человеку и профессионалу, как военспецу.
Героизм русских солдат в отдельности и целых войсковых подразделений трогает до слёз.
– Это так. В тот вечер, когда я читала главу о падении Севастополя, о трагедии, постигшей последних защитников Херсона – безоружных, измученных тяжёлыми боями, голодом, жаждой, прижатых врагом к безнадёжной стихии моря, – я не могла уснуть.
– У Карпова, бесспорно, большая и добрая душа. Во имя торжества правды и справедливости он сумел воскресить имя генерала, человека трагической судьбы. Презирая смерть, генерал остался верен своему народу. Я словно живого вижу генерала на наблюдательном пункте, разглядывающего в бинокль немецкие укрепления. – Яковлев смолк, в его красивых глазах появились слёзы. – Ведь что вызывает уважение, Мариам, писатель дал блестящий анализ операции «Эдельвейс». Я впервые узнал, что за осуществление операции взялся сам Гитлер, который, к счастью, провалил её. А всё благодаря героизму, граничащему с безумием, наших солдат, готовых на самопожертвование в ходе священной войны. Враг был коварен, а главное, силён. Кто знает историю германорусской войны 1914 года, в особенности истоки «дранг нах Остен» кайзеровской Германии, на основе которого выпестован немецкий фашизм, также стремившийся к мировому господству, тот всё-таки скажет: «Ефрейтор есть ефрейтор, в отличие от образованного императора, унаследовавшего от тевтонских предков постулаты рыцарства». А кто такой Шикльгрубер?
– Думаю, Гитлеру помог механизм интриг, повергших коварных чудовищ империализма, перед зверствами которых блекнут такие потрясатели веков, как Чингисхан и Тамерлан. – Тут я решила дать фюреру медицинское заключение. – Как врач, я сужу по характеристике, данной фюреру его же соратниками, уверенными, что
Гитлер – человек душевнобольной, шизофреник с незаурядным мышлением, целеустремлённый
– Всё это так, Мариам. – Яковлев на минуту задумался, словно пытаясь сказать что-то важное. – А те успехи, что были достигнуты в промышленности и экономике Германии, передел мира, захват стран Европы и, наконец, успехи гитлеровцев на первых порах наступления на Россию не венец его особого ума или таланта, а достижения его окружения: опытных и закалённых в войне и муштре военспецов, вышколенных стратегов молниеносной войны.
– Без них Гитлер, как и Александр Македонский без вымуштрованной армии, не достиг бы успеха на арене новой мировой войны.
В какой-то степени я разбиралась в военном деле, знала историю многих войн, изучала структуру царских войск, потому что многие годы трудилась над эпопеей Кавказских войн двух минувших столетий.
– Тут вот что меня мучает, Мариам. Под Сталинградом меня познакомили с пленным немецким приват-доцентом, показали его статью, где он полностью признал идеи Гитлера. – Яковлев перебрал стопку журналов и, найдя нужный, стал листать его. – Послушай-ка, что он пишет: «Все вы – славяне, латины, англичане – все вы, представляющие в мире разнузданную некультурность, потеряете в борьбе все свои силы и не в состоянии будете противостоять в дальнейшем организованным влияниям. Потому что война не кончится, даже когда армии разойдутся по квартирам. После этой войны начнётся другая – бескровная, но ещё более беспощадная. Текущая война даёт вам только предвкушение войны будущего, войны, которую мы будем вести с вами после заключения мира. Рано или поздно вы попадёте к нам в руки. Не так скоро, но это случится. Это неизбежно. Когда кровь ударяет вам в голову, вы теряете самообладание, влезаете в драку, как бешеные. А когда успокоитесь, впадаете в вялую леность, в детскую беспечность. Вот тут-то мы вас и подстережём…»
– Сумасшедший учёный! А может, он в чём-то прав, особенно в оценке мягкотелости русских, их доброты, миролюбия, доверчивости.
Николай Андреевич задумался и устремил свой усталый взгляд в никуда. С возрастом память у людей слабеет. Человек может забыть, что было вчера, но прошлое и даже события далёкого детства помнит ясно. И в памяти Николая Андреевича, словно в компьютере, сохранилось всё, даже мельчайшие события грозной фронтовой жизни, которую ему пришлось пережить от начала до конца.
– Я, уважаемая Мариам, никогда себя не чувствовал рабом, – с каким-то напором в голосе стал говорить Николай Андреевич. – Знал, что есть состояние зависимости от того, что происходит в семье, в стране, в конкретной ситуации. Страна, которая в начале двадцатых провозгласила, что строит коммунизм, на самом деле строила армию, где всё население было военнообязанным, все были солдатами. И любые отклонения вправо-влево карались смертью.
– Вот-вот, это и есть самое страшное…
– А что вы хотите, мы жили так потому, что был закон военного времени, а не потому, что Сталин плохой.
– Сталин был порождением той страшной реальности, а не её источником. А вера в коммунизм была анестезией. Это я как врач говорю: неосознанной анестезией. Чтобы русским людям, мягким, мечтательным, незлобивым, стать армией, нужна была какая-то сказка, чтобы они поверили, что будут лучше, разумнее. А вам отвечу так: отдельные люди, может быть, и будут лучше, но человечество улучшить нельзя. Говорю вам это ещё и с позиции прожитых лет, а мне за семьдесят: человечество улучшить нельзя. И понятно, что никакого коммунизма не наступит. А значит, и никакого благоденствия. Может быть, только конкретное улучшение тех или иных ситуаций.