Полмира
Шрифт:
– О, в этом я нисколько не сомневаюсь. Совсем недавно я навестил родителей Эдвала со словом утешения и пообещал им, что справедливость восторжествует. Ей шестнадцать зим, правильно?
– Колючке-то? – Бранд не очень понимал, какое это все имеет отношение к приговору. – Я… в общем, да. Наверное.
– И что же, она все это время успешно отбивалась в поединках от парней? – Тут он смерил Бранда взглядом. – В смысле, от мужчин?
– Ну, она не просто отбивалась, а мутузила всех подряд…
– Свирепая она, наверное. Полна решимости.
– Ага, как ослиха… – тьфу, такими словами Колючке не поможешь. И Бранд жалко проблеял: – В общем, она… не такая уж она и плохая, если приглядеться.
– Все мы хорошие, особенно для наших мам, – и отец Ярви испустил тяжелый вздох. – И чего ты от меня хочешь?
– Ээээ… в смысле?
– Что мне теперь делать, Бранд? Освободить девку, от которой у всех одни неприятности, и восстановить против себя Хуннана и родителей мальчика? Или задавить ее камнями и тем умиротворить их души? Что посоветуешь?
Вообще-то Бранд и не думал какие-то советы давать…
– Ну… это… может, сделать, как по закону положено?
– По закону? – отфыркнулся отец Ярви. – Закон – он как Матерь Море против Отче Тверди, непостоянен и вечно меняется. Закон – он как попугай при жонглере, Бранд. Повторяет то, что я скажу.
– Ну… я просто думал, что должен рассказать… ну, правду, короче!
– И какой прок в этой твоей правде? Подними опавший лист, там сразу тысяча правд сыщется, Бранд. Причем у каждого своя. Ты ведь просто хотел перевалить бремя правды на меня, верно ведь? Спасибо тебе, дружок. У меня тут Гетланд вот-вот ввяжется в войну со всеми странами моря Осколков, а так, конечно, больше мне заняться нечем. Только правдой твоей.
– Я… я просто думал… что творю добро. Совершаю благое деяние.
Однако теперь сама мысль о том, чтобы творить добро, не сияла перед ним, подобно Матери Солнце, ярким светом, а казалась скорее мерцающим, предательски блуждающим огоньком в черноте Зала Богов.
– Благое, говоришь? И чье же это благо? Мое? Эдвала? Твое? Как у каждого своя правда, так и добро, и благо у каждого свои.
Ярви придвинулся и заговорил еще тише:
– Мастер Хуннан, он ведь может догадаться, что ты донес свою правду до меня? И что тогда? Ты о последствиях подумал?
Бранда словно холодным снегом осыпало. И вправду, что же ему теперь делать?.. Он поднял взгляд: зал пустел, а Раук стоял среди теней, и глаза у него нехорошо блестели.
– Муж, отдающий себя благим делам, но о последствиях не заботящийся… – тут отец Ярви поднял иссохшую руку и уткнул единственный кривой палец Бранду в грудь, – … опасен. Для всех.
И служитель развернулся и пошел прочь, пристукивая эльфийским жезлом об отполированные тысячами ног плиты пола. А Бранд остался стоять и таращиться среди сгущающихся теней. На сердце у него было очень неспокойно.
Да уж, сейчас он совсем не чувствовал, что пребывает в свете…
Правосудие
Колючка сидела и смотрела на свои грязные и бледные, как личинки, пальцы ног.
И зачем они у нее сапоги отобрали? Куда ей бежать, она ж прикована к этой мокрой стене – за левую щиколотку и правое запястье. Тут до решетки камеры не дотянуться, не то что из петель ее вырвать… Так что оставалось только сидеть и думать. Ну и струпья под сломанным носом расковыривать.
Сидеть и думать она просто ненавидела.
Колючка с трудом вдохнула и выдохнула. Боги, ну и вонь тут стоит… Воняла гнилая солома и крысиное дерьмо, воняло поганое ведро, которое никто не выносил, и ржавое железо. А после двух ночей в этой дыре воняла и она, причем воняла ужасно.
А ведь могла бы плавать в заливе, сражаясь с Матерью Море, или взбираться на высокие утесы, сражаясь с Отче Твердью, или бегать, или грести – или упражняться с отцовским мечом во дворе их дома, сражаясь с изрубленными столбами, представляя, что не щепки летят, а головы врагов Гетланда – Гром-гиль-Горма, Стира с Островов. Или даже самого Верховного короля.
Вот только сегодня ей меча не поднять. И вообще, похоже, больше никогда не поднять. А ведь это совсем нечестно! С другой стороны, ведь Хуннан не зря сказал: на поле боя не до честности…
– К тебе посетитель, – проворчала тюремщица, здоровенная бабища с дюжиной звякающих цепочек вокруг шеи и мрачной мордой. – Только давайте, по-быстрому тут!
И налегла на дверь, со скрипом распахивая ее.
– Хильд!
В этот раз Колючка не стала напоминать матери, что ее с шести лет зовут по-другому – она уколола отца его же кинжалом, и тот прозвал ее Колючкой. Все силы ушли на то, чтобы подняться на ноги и разогнуться. Ноги затекли и болели, и ей вдруг стало стыдно за свой вид – хотя смысл тут стыдиться…
Впрочем, ей-то было наплевать – а вот матери нет.
Колючка вышла на свет, и матушка в ужасе зажала рот бледной ладошкой:
– Боги, что они с тобой сделали!..
Колючка отмахнулась, цепь зазвенела:
– Это во время боя случилось.
Мать подошла к решетке. Глаза красные, видно, много плакала.
– Они говорят, ты парня убила.
– Я не… в общем, это не убийство!
– Но он же погиб, нет?
Колючка сглотнула, в сухом горле запершило:
– Эдвал. Погиб, да.
– Боги… – снова прошептала мать, и губы ее задрожали. – Боги, Хильд, ну что тебе стоило…
– Стать кем-нибудь другим? – закончила за нее Колючка.
Конечно. Стать кем-нибудь нормальным. Обычным. Стать послушной дочкой, которая не брала бы в руки ничего тяжелее иглы, носила бы южные шелка, а не кольчугу. Стать девушкой, у которой выйти замуж за богача и носить ключ на шее – предел мечтаний.
– А я знала, что так все и будет, – горько уронила мать. – С самого начала знала. С тех пор, как ты стала ходить туда на тренировки. С тех пор, как отца принесли мертвым. Я знала, что все так и будет.