Полная безнаказанность
Шрифт:
Как и в прошлый раз, меня самым естественным образом вовлекли в прерванный моим появлением разговор. Вопрос обсуждался животрепещущий — стоит или нет реставрировать брусчатку двора. Антуан сделал все расчеты и составил смету, мне их показали, отнеся мои заверения в недостаточной компетентности на счет излишней скромности. Пока девушки сервировали закуски, я изучил папку с документами и объявил, что, по моему мнению, Антуан все предусмотрел и просчитал. Мой вывод никого не удивил.
— Я только не понял, заложили ли вы в смету стоимость самой брусчатки?
—
Проблема заключалась не в деньгах, сколь бы значительную сумму ни требовалось потратить, и не в неудобстве трех- или четырехмесячного хождения по песку, щебню и грязи, а в Истории. Истории с большой буквы. Бетонные заплатки были материальным свидетельством лишений, столетней борьбы за выживание и среди нынешнего благополучия служили символом выигранной битвы. Первый ущерб покрытию был нанесен между 1905 и 1910 годами, когда во двор стали заезжать машины. Оно могло выдержать колеса карет, но не резкое торможение лихачей-автомобилистов. Поначалу выбитые булыжники просто возвращали на место, не задумываясь, в чем причина неприятностей. Со временем мастера перевелись, денег катастрофически не хватало, и на смену булыжнику пришел бетон. Сегодня требовались новые методы, о которых Антуан уже все знал, и искусные мостильщики, способные подобрать камешек к камешку.
— Разницы никто не заметит, — заявил Антуан, на что Адель немедленно возразила:
— Но мы-то, мы ведь будем знать, что основа, или покрытие, или как там это называется…
Она взглянула на Антуана.
— Настил, — подсказал он.
— Профессионалы обожают извращать истинное значение слов! Так вот — настил не будет а-у-тен-тич-ным.
Она хотела сказать, что замена настила будет равносильна покушению на исконную суть «Ла Дигьер».
— Да ладно тебе! — не согласился Вотрен. — У меня вот стоит протез тазобедренного сустава из сплава хрома с кобальтом, я же остаюсь собой!
— А черепицу для ремонта крыши мы купили в Анже, — подхватил Антуан, — но она от этого не перестала быть крышей «Ла Дигьер».
— И вы сможете парковать машины во дворе. Сами же жалуетесь, что зимой, пока до машины дойдешь, того гляди, или поскользнешься, или простудишься, — поддакнул Жером.
На лицах дам ла Дигьер по-прежнему читалось сомнение. Мадлен сделала слабую попытку поддержать Антуана.
— Со временем бережного отношения будет недостаточно, разрушения продолжатся.
В голосе Мадлен не было убежденности, так что убедить она никого не могла.
Моим мнением тоже поинтересовались. Я со смехом ответил, что как профессионал стою за то, чтобы не дожидаться этих разрушений, но ведь мой голос все равно ничего не решает, ибо мужчин четверо, а женщин — семь и слово все равно за дамами, мы ведь придерживаемся демократических принципов.
— Тем более что «Ла Дигьер» принадлежит им, — добавил я, глядя на Альбертину.
Она улыбнулась.
— Думаю, они будут противиться до последнего.
— Ну да, а потом уступим, — проворчала Адель.
Спор продолжился — чувствовалось, что возникал он с завидной регулярностью. Шарлотта
— Они превратят его в автостоянку!
Сара поддержала сестру: «Что уж говорить о фургонах для перевозки лошадей!»
— Подумай о своих помощниках, которым приходится собирать навоз, — съязвил Жером.
Было совершенно ясно, что никакого решения они не примут.
Вскоре служанки сообщили Мадлен, что ужин готов, она сделала знак Альбертине, та встала и направилась в кухню под руку с Вотреном. Жером обнял Адель за плечи, а Сару за талию, Шарлотта, Клеманс и Антуан замыкали шествие.
— Заметили наши перемены? — вполголоса спросила Мадлен.
Ну еще бы!
Я галантным жестом предложил Мадлен руку, и она ее приняла.
— Намечаются свадьбы? Я удостоюсь приглашения?
— Вы наверняка были бы в числе гостей, но замуж никто не собирается. От этого обычая женщины из рода ла Дигьер, похоже, отказались навсегда.
Мадлен оглядела стол.
— Вино! Я забыла про вино! — воскликнула она. — Антуан, ты не сходишь в погреб?
Погреба! «Нужно непременно их осмотреть, — сказал я себе. — Они наверняка так же восхитительны, как и все остальное в этом доме».
Новая мебель подчеркнула великолепие кухни. Как и прежде, белые фарфоровые тарелки стояли прямо на деревянной столешнице, но одна деталь — я осознал это, когда сел и развернул белую, тонко вышитую салфетку — изменила все: приборы были старинные, из чистого серебра, с гравировкой. Мне показалось, что вензель составляли буквы «Ф»и, возможно, «А».Госпожа ла Дигьер перехватила мой нескромный взгляд.
— Этот набор принадлежал моему мужу, — объяснила она. — Он непременно хотел привезти его сюда.
— Они очень хороши.
— Как и стаканы.
Альбертина была права. Какой это век? Неужели XVIII? Я не эксперт, но не мог не заметить, что они разрознены. Одна из моих приятельниц, любительница и знаток стекла, рассказывала мне перед картиной «Обед с устрицами» художника де Труа, что обычай выставлять на стол рюмки, бокалы и стаканы из одной серии появился сравнительно недавно, в XIX веке. Это было связано с возрастанием роли буржуазии в обществе, а возможно, и с промышленным ростом (в этом она уверена не была). Помню, мы тогда нашли на полотне всего два одинаковых стакана. Я подумал, что госпоже ла Дигьер наверняка все это известно: стол в ее доме накрывали так, как это делала жена первого Октава Трамбле де ла Дигьера.
Разговор за столом был оживленным, даже сумбурным, но я различал за беззаботными словами отзвуки былых тревог. Человек способен оценить всю силу пережитого ужаса, только оказавшись в безопасности: смех и шутки звучали естественно, но в них чувствовалось еще послевкусие страха за свою судьбу Гордец идет на казнь гордо выпрямившись, с высоко поднятой головой: когда мы познакомились, обитательницы «Ла Дигьер» скрывали напряжение за веселостью, теперь, когда угроза миновала, к ним вернулись легкость и свобода.