Полная безнаказанность
Шрифт:
— Одно то, как вы об этом говорите, заставляет меня думать, что есть.
— Вся больница работала в режиме «скорой помощи». Грипп косил людей направо и налево, во всех отделениях. О, все было не так трагически, количество смертельных исходов не достигло критического уровня, но наш район пострадал особенно сильно.
— Мадлен, что вы пытаетесь мне сказать?
— Вы уверены, что хотите услышать?
У кого нашлись бы силы ответить «нет»?
— Вы все для этого сделали.
— Это правда.
Она лукаво улыбнулась. И как будто стряхнула с себя груз тяжких воспоминаний, снова став той Мадлен, которую я знал — непревзойденной и неутомимой рассказчицей.
—
— Не дразните меня.
— Но вы только что отказались от кофе.
— Тогда вы не обещали мне рассказа.
— Сдаюсь.
— Это означает, что теперь вы меня угостите?
— У меня здесь есть все, что нужно, не придется даже спускаться в кухню. Я только попрошу вас набрать воды в ванной, — ответила Мадлен, вручая мне графин.
Когда я вернулся, кофеварка была уже заправлена. Мадлен попросила меня достать чашки, поставила на столик коробку печенья, и мне показалось, что эти привычные действия помогают ей, что называется, разогреться, как это делают артисты и танцоры перед выходом на сцену.
Первые слова Мадлен совсем меня не удивили.
— Вы знакомы с девочками. Вы видели Альбертину. Несмотря на все различия характеров, их объединяет главное: всеони — ла Дигьер.
Мадлен выдержала паузу, словно хотела, чтобы я прочувствовал ее слова:
— Они — ла Дигьер. Именно так. Протекающая крыша, сломавшийся котел парового отопления, расшатавшаяся ступенька лестницы заставляли их страдать. Они как будто сами заболевали. Когда у меня разыгрывается артроз, я забываю обо всем на свете и мечтаю об одном — чтобы боль наконец отступила. За это я могла бы прозакладывать душу дьяволу, если бы точно знала, что у меня есть душа, и верила, что дьявол существует и желает заполучить мою жалкую душонку. Боль пожирает меня, я перестаю быть собой и превращаюсь в сгусток боли. Для них отсыревшее пятно на потолке в кухне было подобно разыгравшемуся ишиасу или угрозе инфаркта. И они сделали все, чтобы спасти свою жизнь.
Я спрашивал себя, что же такого они сделали. Мадлен на мгновение взглянула мне прямо в глаза — и время как будто остановилось. Мне стало не по себе.
— Если я вам не расскажу, никто никогда не узнает. Все пропадет безвозвратно. Вы понимаете, мсье, что я не могу этого допустить?
Я — естественно! — ничего не понимал.
— Грандиозное и ужасное деяние останется тайной, о нем будет знать лишь тот, кто его совершил, но он никогда ничего не скажет: получится, что ничего не было. Местное кладбище очень-очень старое: некоторые захоронения восходят к пятнадцатому веку, о тех, кто там лежит, ничего не известно. Ну можно ли принять такое? Люди жили на свете, сражались, горевали, радовались, и ничего от них не осталось. Совсем ничего. Несколько стершихся от времени имен на камне — и полное забвение. Я одинока, детей у меня не было, сестра умерла. Она жила в Канаде, и у нее была дочь, но она вряд ли помнит, что у нее есть тетка. Мы, кстати, никогда не виделись. Не беда, я прожила вполне заурядную жизнь, имела нескольких любовников и не испытывала сильных страстей. Но они! Такие храбрые, страстные и безудержные! Неужели и о них забудут? — Ее била дрожь. — Я все вам расскажу. И мне не важно, поделитесь вы с кем-нибудь тем, что узнаете, или нет. Я заявлю, что вы все придумали. Да и кто поверит россказням безумной старухи? Разве что такой же псих, как она сама. Хозяйки «Ла Дигьер» останутся вне подозрений.
Я
Как известно, Фонтанен хотел показать Альбертине свой дом.
— Если он вам понравится, мы сможем время от времени туда наезжать.
Они отправились в Париж, и госпожа ла Дигьер осмотрела прелестный, тщательно отделанный покойной госпожой Фонтанен дом. Та была женщиной со вкусом и любила окружать себя красивыми, купленными у антикваров вещами. «Возможно, у тех же, кому я продавала мои», — думала Альбертина, переходя из одной комнаты в другую. Она бы не удивилась, увидев комод, столик или картину, которыми вынуждена была пожертвовать. Она поразилась возникшему в душе горькому чувству, устыдилась и наговорила кучу комплиментов. Душевное равновесие вернулось к ней не сразу, но потом она рассказала Мадлен, что все было слишком красиво, слишком продуманно, слишком старательно подобрано. Она вспоминала лучшие времена «Ла Дигьер»:
— Его дому недостает той разностильности, которую накопил наш дом за столетия своего существования: прадедушкин секретер Серюрье-Бови соседствует с прапрабабушкиными туалетным столиком эпохи Луи-Филиппа и шкафом времен Людовика Шестнадцатого, который привез первый Октав. В конце концов они стали похожи, как супруги, прожившие вместе не один десяток лет. В парижском доме Луи все слишком гармонично, это музей, царство утонченного вкуса. Но разве можно жить в музее? То, что я испытала, осматривая дом, больше всего напоминало жгучую ревность: эта женщина ничего не теряла, она только получала.
Альбертина скрыла от будущего мужа шокировавшие ее саму эмоции и дала понять, как высоко оценила вкус и деловую хватку госпожи Фонтанен, чем доставила ему большое удовольствие. Он водил Альбертину по лучшим ресторанам, представил ее своим друзьям, и она сразу покорила их своей красотой и изысканным изяществом. Фонтанен всем объявлял о будущей свадьбе и читал одобрение во взглядах окружающих.
В последний вечер в Париже он открыл сейф и достал оттуда несколько футляров.
— Это драгоценности моей жены. Я не знаю, как с ними поступить: просто подарить их вам или предложить выбрать, что захотите, а остальные продать. Жуанне советует положиться на ваше решение.
Жуанне был его шофером и тем самым добрым ангелом, который посоветовал Фонтанену поехать в Виши.
— Я никогда не носила драгоценностей, — сказала Альбертина. — Их продали первыми.
Он горестно всплеснул руками.
— Они принадлежат вам. И вашим дочерям, если они захотят.
С его стороны было очень умно упомянуть девочек. Альбертина рассмеялась:
— Я плохо представляю себе Сару, осеменяющую корову в бриллиантовых кольцах, но молодой женщине-программисту очень пойдут бриллиантовые сережки. Посмотрим, что они скажут.
Но когда Фонтанен предложил ей заказать туалеты у лучших кутюрье, она воспротивилась:
— В моем возрасте неприлично чувствовать себя юной содержанкой. Дайте мне время привыкнуть к вашим деньгам.
Она продолжала звонить нам каждый вечер, но тон разговоров изменился: охота на претендента завершилась, Фонтанен официально посватался, и на сомнительные шутки наложили табу.
Между будущими супругами и девочками образовалась едва заметная дистанция, не исчезла она и после смерти Фонтанена: Альбертина никогда никому не позволяла дурно говорить при ней о покойном муже.