Полночь и магнолии
Шрифт:
— Отец…
— Те австралийцы, — продолжал, не слушая, король, — они выращивают хороших овец и получают хорошую шерсть. Но авентинская шерсть — особенная! Ведь авентинские овцы питаются пасхальными цветами, которые нигде не произрастают, Кроме Авентины. Вот поэтому наша шерсть такая необыкновенная, — сказал король.
Сенека улыбнулся отцу.
— И тебе никто не говорил о том, что хорошая шерсть наших овец зависит от пасхальных цветов? Ты сам установил это? — спросил Сенека.
— Ты прав. Я знал об этом уже давно. Сенека видел, как сияли глаза его отца. Гнев, казалось, покинул его.
— А что касается пастухов, — продолжал король, — я построю для них новые дома, потому что будет очень несправедливо, если не позаботиться о людях, которые выращивают таких драгоценных овец. Пастухи выращивают цветы и радуются тому, что их овцы пасутся рядом и едят цветы. И я говорю, что если бы ты остался в Авентине, как хороший король, ты знал бы все, что произошло в твое отсутствие, — закончил король.
— Мне жаль… У нас был медовый месяц. Мы… Я… Что? Что ты сказал, отец? — прошептал Сенека.
— Я сказал, что если бы ты остался в Авентине, как хороший король…
— Король? — воскликнула Пичи. — Король? Но Сенека только принц. Что…
— Он скоро станет королем, очень скоро, когда завершатся приготовления к коронации, — объявил король. — Я оставляю трон. Я теперь не страдаю от боли, но вообще я устал. Я устал управлять королевством. Я хочу провести свои последние дни, занимаясь резьбой по дереву.
— Отец, — прошептал Сенека.
— Сенека, ты очень неблагодарный сын, — сказал король. — Я отдаю тебе трон, а ты еще меня и не поблагодарил! И более того, я даю тебе королевство без проблем. Крестьяне счастливы, овцы счастливы, даже свиньи счастливы. И нагруженные шерстью корабли отплывают каждый день. Я не могу представить более неблагодарного сына, чем ты, — закончил король.
Сенека был готов оправдаться, когда король вдруг протянул ему руку для рукопожатия. Сенека взглянул на морщинистую руку отца. Он не хотел пожимать ее, не хотел и все. Он просто хотел его крепко обнять.
Неуверенный в том, как поймет его отец, он медленно поднял свои руки и положил ему на оба плеча.
Король опешил, а потом тоже положил свои руки на плечи сына, похлопал его по спине. Впервые в своей жизни Сенека так обращался со своим отцом. Сыновняя любовь ожила в нем. Впервые в жизни он прошептал слово, которое так давно хотел произнести:
— Папа!
Сенека внес Пичи в свои апартаменты. К своему удивлению, в спальне они обнаружили ручной работы деревянную колыбель. Они поняли, что это было делом рук самого короля.
— Довольно явный намек! Что скажешь, Пичи? — обратился к ней Сенека.
Пичи провела рукой по перилам колыбельки.
— Должно быть, он хочет иметь внуков, Сенекерс? — спросила Пичи.
Сенека взял ее на руки и крепко прижал к себе.
— А я хочу, чтобы у меня был сын! — сказал он,
— Возможно, будет дочь. Я всегда говорила, что ты расчетлив, но всякое может быть. Он укоризненно поглядел на нее.
— Жена! Я скоро стану королем, и я приказываю, чтобы ты подарила мне сына. Пичи улыбнулась.
— Ты же знаешь, что я никогда и ни разу не обманывала тебя с того самого времени, как очутилась здесь. И обещаю тебе, что я подумаю, как сделать, чтобы появился мальчик. А ты что ж, не поможешь мне в этом? — спросила Пичи, улыбнувшись.
— Не помогу? Да еще как помогу! — сказал Сенека и, подхватив ее на руки, понес в свою спальню. Там у кровати он сел с нею в кресло… и качнулся… Это было кресло-качалка.
— Откуда оно взялось здесь, это кресло? — спросила Пичи. — Что-то не припоминаю, чтобы я видела его тут раньше.
Сенека медленно начал расстегивать пуговицы на ее блузке, а затем запустил руки, чтобы поласкать ее нежное тело.
— Я послал записку Кэтти и Нидии, в которой просил их приобрести кресло-качалку и поставить в моей спальне до нашего с тобой возвращения. Я же сказал тебе, что я буду заниматься любовью с тобой в кресле-качалке до тех пор, пока мы не дадим жизнь нашему сыну, и я знаю, что я говорю.
— Да, я помню, как это было прекрасно — любить в кресле-качалке. Что ж? Прямо здесь и прямо сейчас? — спросила Пичи.
— Да, прямо здесь и прямо сейчас! — ответил Сенека. — Это так замечательно! Но самая замечательная в моей жизни — это ты, Пичи! Если бы ты знала, как я люблю тебя!
— И я люблю тебя, Сенекерс! — сказала она, заглядывая в его бездонно-синие глаза.
— Знаешь, — обратился к ней Сенека. — Ведь ты ничего не сказала мне о том, как ты собираешься жить в замке?
Пичи хихикнула.
— Так вот и собираюсь! Нет ничего лучшего на свете, чем просыпаться и знать, что ты будешь жить. Раньше ведь я думала, что я умру, и поэтому строила быстрые планы на ближайшие дни. А теперь я строю планы с тобой на восемьдесят чудеснейших лет. Вообще же я решила дожить до ста лет!
Сенека рассмеялся над нею.
— Значит, мне надо тоже будет прожить с тобою восемьдесят лет. Я же не хочу пропустить и дня без тебя, моя Принцесса.
— А это значит, что тебе будет сто двенадцать лет, когда мы вместе с тобой уйдем в мир иной. Сенека молча кивнул головой.
— Мне тогда уже нужны будут трость и одежда для стариков. Обещай, что ты сделаешь все для меня?
— Обещаю, что сделаю тебе тростей на каждый день недели.
Он провел пальцем по ее нижней губе и произнес:
— Это примета, — прошептал он. — А примета не лжет.
— Примета? — переспросила Пичи.
Сенека прижал ее к себе и нежно поцеловал.
— Вещая птица… О, Боже, Пичи! Мы будем счастливы с тобою всю нашу жизнь!
Эпилог