Полночь
Шрифт:
Замечания адресовались в первую очередь Элен, та была младше и резвей Берты. Она превратилась к этому времени в пышнотелую крепкую девицу с голубыми глазами на полной мордашке; ее молочно-белое лицо у переносицы было усеяно веснушками, маленький нос лоснился; волосы были разделены пробором ровно посередине и зачесаны назад, образуя над затылком валик, такая прическа ей не шла, так как слишком открывала блестящий выпуклый лоб, точно у какого-нибудь мыслителя, что придавало ее глуповатому лицу удивленное выражение. Перед платья, весь в жирных пятнах, свидетельствовал о поспешности, с какой она поглощала пищу, однако она, вместо того чтобы вытирать пятна салфеткой, просто-напросто прикрывала их скрещенными на груди руками всякий раз, как блуждающий
Иногда старшая сестра поворачивала к ней свое длинное некрасивое лицо, унаследованное от матери, и постоянно морщила нос, будто чуяла дурной запах. Тощая и черная, как огромная муха, она бросала на Элен пронзительный ледяной взгляд, который обратил бы сестру в камень, если бы обладал такой силой. На плечах, подчеркивая их худобу, лежал большой кружевной воротничок, связанный Бертой собственноручно; последнее настолько льстило ее самолюбию, что она носила этот самый воротничок со всеми платьями; три долгих зимы трудилась Берта над замысловатым узором, и господин Лера в награду подарил ей стофранковый банковский билет (она тотчас положила его в сберегательную кассу) и в довершение всего отвел ее к лучшему окулисту города. Можно сказать, что очки в стальной оправе довели до совершенства естественное безобразие бедняжки, которая втайне пролила немало слез, ибо надеялась, что в кружевном воротничке будет такой же хорошенькой, как Элизабет, а то и затмит ее. Подобные невзгоды сделали ее злой, и, как это часто случается, злость способствовала ее духовному созреванию, пробудила к жизни и обострила умственные способности, и она превратилась в молодую женщину, язык которой мог одной репликой испортить кому-нибудь настроение на целый день.
Сидя между сестрами, Элизабет сохраняла полное спокойствие и казалась поглощенной созерцанием той самой чашечки кофе, на которую смотрел господин Лера. Ее склоненная головка и черты лица выражали задумчивость, уход в себя. Берта и Элен очень обиделись бы, если бы кто-то сказал им, что, если взять всех троих, их собственная зависть и глупость лишь оттеняют и подчеркивают прелесть третьей. В молчании прошло несколько долгих минут.
— А ведь ты косишь, — прошептала Берта, наклонясь к Элизабет.
— Тихо! — яростно шикнула на нее госпожа Лера. — Разве ты не видишь, что отец задумался?
Эконом поднял голову, словно вынырнул из глубины вод.
— Да, — сказал он, глядя на жену, — ты была права, Эдме. Это было в 1909 году. Совершенно точно. Мы проводили лето в деревне, и ты только что узнала, что твой дядя подцепил…
— Эдуард! — воскликнула госпожа Лера, кивком указав на трех девушек. — Пей свой кофе, — добавила она, вставая, — не то остынет.
Комната, где они завтракали, несмотря на богатство и изысканность обстановки, производила мрачное впечатление, как очень многие столовые. Из уважения к традиции, которая скоро наверняка покажется странной, ее затемнили, как только могли: стенные панели покрасили в шоколадный цвет, а стены над ними — в красноватый, неудачно имитирующий кордовскую кожу. Такие же тона господствовали и в предметах меблировки: то, что не было коричневым, было гранатового цвета. И в результате скудный свет декабрьского дня едва освещал лица собравшихся за столом пяти человек. Но обитые плюшем стулья ласкали и расслабляли тело, переносная печка, бросавшая красноватые отблески, обволакивала мягким теплом, и, как сказал эконом, ставя на блюдце пустую чашечку, лучше было находиться здесь, чем снаружи.
Госпожа Лера вышла из столовой, за ней последовала Элен, которая никогда не знала, куда девать себя в свободное время, и потому вечно ходила за кем-нибудь по пятам. Берта, как более независимая особа, подсела поближе к печке и расстелила на коленях вышивку, выполнявшуюся крупными стежками, которой она мечтала когда-нибудь покрыть кресло в своей комнате, точнее было бы сказать, чтобы не осталось никаких недомолвок на этот счет, — свое кресло в своей комнате.
Вскоре и Элизабет сложила свою салфетку и поднялась из-за стола. Как всегда, остановилась у занавешенного бордовыми шторами окна. Отсюда видна была маленькая узкая улочка, на которой стояли старые, почерневшие дома, над дверьми некоторых из них еще сохранились остатки гербов. Мимо захудалых лавчонок тянулся тротуар, на котором едва-едва можно было разминуться двоим. За грязным стеклом одной из витрин виднелась куча предназначенной для починки обуви, там же на стене висели багорики лесоторговца, который делил с сапожником вонючую темную конуру. Рядом табачная лавка предлагала любопытному или равнодушному взору прохожих трубки, сигары и засиженные прошлогодними мухами почтовые открытки. Затем следовали мастерская переплетчика и мастерская по ремонту кукол, одинаково безлюдные и словно подставлявшие плечо друг другу, чтоб не было так тоскливо.
Элизабет хорошо знала все эти заведения, ей были знакомы и густой запах галантереи, и лотерея, которой ведал горбун и где надо было угадать, в какой из коробок с металлической ручкой находится дешевый камешек, сутаж или лента; с того места, где находилась Элизабет, можно было видеть фиолетовые, пунцовые или оранжевые шагреневые кожи, но ей больше всего нравился усеянный запасными руками и ногами прилавок реставратора кукол, ей и в шестнадцать лет хотелось бы позабавиться с отделенными от туловищ улыбающимися головками, прикреплять их к торсу так же ловко, как это делал мастер в белой блузе, работавший при свете газовой лампы; возможно, она не хуже его сумела бы отыскать в выдвижном ящике недостающую руку, а на голый череп младенца она надела бы парик цвета спелой пшеницы.
— Элизабет!
Это Берта позвала ее тоненьким голоском; перед тем она оставила вышиванье и что-то прошептала в заросшее волосками ухо своего отца.
— Иди-ка сюда, — ласковым тоном произнесла Берта, — подойди, папа хочет с тобой поговорить.
— Не бойся, дитя мое, — сказал господин Лера, теребя футляр от своего пенсне.
Элизабет подошла к столу.
— Посмотри на меня, девочка.
— Гляди на папу! — скомандовала Берта. — Ну вот, сам видишь, — сказала она, обращаясь к отцу.
— Ничего я не вижу. Зажги-ка свет.
— Свет! — откликнулась Берта и побежала к камину, где находился выключатель.
— А что такое? — спросила Элизабет.
— Для тебя ничего страшного, дитя мое, — ласково ответил господин Лера. — Берта обратила внимание на твое лицо. Она считает, что ты слишком бледна, только и всего. Вот я и хочу на тебя посмотреть. О-о!
Последнее восклицание было вызвано тем, что внезапно вспыхнул резкий мертвенно-бледный свет, исходивший от лампы под зеленым абажуром.
— Наклонись, — сказала Берта, — чтобы папа тебя разглядел. Смотри ему в глаза. Ну вот!
В наступившей тишине Элизабет приблизила к хозяину дома свое лицо, по которому тени скользили, как по мрамору; поморгала, хлопая длинными ресницами, и остановила взгляд на стеклах пенсне.
— Что ж, — облегченно вздохнул господин Лера, — я ничего не вижу, кроме хорошенькой мордашки, правда немного озабоченной, — добавил он, потрепав Элизабет по щеке.
— Ну, это уж слишком, — вскричала Берта, взмахнув кулачком, словно хотела стукнуть отца по лысине. — Говорю тебе, она косит! Ей надо носить очки.
Элизабет ойкнула:
— Так ты за этим меня и позвала?
— Ну-ну, — сказал эконом. — Не надо ссориться. Берта желала тебе добра, моя маленькая Элизабет. Вот вам, — добавил он, запуская пальцы в карман жилета. — Мы слишком любим друг друга, чтобы спорить по пустякам. Держите.
Берта мгновенно спрятала протянутую ей десятифранковую ассигнацию; Элизабет, немного поколебавшись, приняла такой же подарок эконома и поблагодарила его улыбкой.
— Все равно я права, — сказала Берта, раздраженная неудачей. — Она косит, и придется ей носить очки, — пробормотала она, возвращаясь на свое место у печки.