Полночная месса

Боулз Пол

Дрисс прослужил в Бени-Мидаре восемь месяцев. Он не горевал — командовавший его подразделением кабранбыл его соседом в Тетуане. У кабранабыл друг с мотоциклом. Вдвоем они каждый месяц ездили в Тетуан. Там кабраннавещал сестру Дрисса, и она собирала большой сверток еды, чтобы отправить в казармы. Она посылала брату кур и пирожки, сигареты, инжир и много крутых яиц. Дрисс делился яйцами с друзьями и не жаловался на жизнь в Бени-Мидаре.

Даже бордели в воскресенье не работали. В этот день все бродили из одного конца города в другой, взад-вперед, по многу раз. Иногда

Дрисс гулял так со своими друзьями. Но обычно брал винтовку и шел в долину охотиться на зайцев. Вернувшись в сумерках, останавливался в маленьком кафе на окраине, выпивал стакан чая и выкуривал несколько трубок кифа.Он бы не стал ходить в это кафе, но другого не было. Здесь случались постыдные вещи. Несколько раз он видел горцев, которые поднимались со своих циновок и плясали так, что на полу оставалась кровь. Эти люди были джилали,и никто, даже Дрисс, не решился бы их остановить. Они плясали не потому, что хотели плясать, — именно это злило и возмущало его. Ему казалось: мир должен быть таким, что человек волен плясать или нет — по своему желанию. А джилалимогут делать лишь то, что велит им музыка. Когда музыканты, тоже джилали,играют музыку, у которой есть власть, глаза горца закрываются и он валится на пол. И пока человек не докажет и не выпьет собственную кровь, музыканты не заиграют такую музыку, которая вернет его в мир. Надо что-то с этим делать, — сказал Дрисс другим солдатам, пришедшим с ним в кафе, и все согласились.

В городском саду он поговорил об этом с кабраном.Тот ответил: дженунне останется, когда все дети в этой стране будут ходить каждый день в школу. Женщины больше не смогут наводить чары на своих мужей. И джилала,и хамача,и все остальные прекратят резать себе ноги, руки и грудь. Дрисс долго об этом думал. Ему было приятно, что правительство знает об этих гадостях. «Но если они знают, — думал он, — почему не сделают что-нибудь прямо сейчас? В тот день, когда каждый ребенок сможет ходить в школу, я буду лежать рядом с Сиди Али Эль-Мандри». Есть такое кладбище у Баб-Себты в Тетуане. Когда Дрисс вновь увидел кабрана, он сказал:

— Если они могут что-то сделать, надо делать это сейчас.

Похоже, кабранубыло неинтересно.

— Да, — ответил он.

Когда Дрисс получил увольнительную и отправился домой, он передал отцу слова кабрана.

— Ты хочешь сказать, правительство считает, будто может убить всех злых духов? — воскликнул отец.

— Верно. Может, — ответил Дрисс, — и собирается это сделать.

Его отец был старый и не доверял молодым людям, которые теперь управляли страной.

— Это невозможно, — сказал он. — Лучше бы оставили их в покое. Пусть живут под своими камнями. Дети и раньше ходили в школу, и многим ли навредили дженун? Но если правительство начнет им пакостить, увидишь, что случится. Первым делом они примутся за детей.

Дрисс и не рассчитывал, что отец заговорит иначе, но при этих словах ему стало стыдно. Он не ответил. Не все его друзья чтили бога. Они ели в Рамадан и перечили отцам. Дрисс радовался, что не похож на них. Но он подозревал, что отец ошибается.

Как-то жарким летним воскресеньем, когда небо было очень голубым, Дрисс долго не вставал с постели. Мужчины, спавшие в его казарме, ушли. Он послушал радио. «В долине будет хорошо в такой денек», — подумал Дрисс. Он представил, как плавает в большом пруду, как потом солнце будет печь спину. Дрисс поднялся, отпер шкаф, где стояла винтовка. Но еще не достав ее, воскликнул: «Иах латиф», [8] ибо вспомнил, что у него остался только один патрон, а сейчас воскресенье.

8

Боже мой! (араб.).

Он захлопнул дверцу шкафа и снова забрался в постель. По радио начались новости. Дрисс привстал, плюнул с кровати как можно дальше и выключил радио. В тишине он услышал: на дереве сафсафза окном поет множество птиц. Он почесал голову. Затем встал и оделся. Во дворике он увидел Меди — тот шагал к лестнице. Меди шел заступать в караул в будке за воротами.

— Кхай! [9] Хочешь получить четыре риала?

Меди посмотрел на него.

9

Брат (араб.).

— «Это номер шестьдесят, три, пятьдесят три?» — Так называлась египетская песня, которую передавали по радио почти каждый день. Песня заканчивалась словом «ничего». «Ничего, ничего», — так пели снова и снова.

— Почему бы и нет? — Пока они шли бок о бок, Дрисс почти прижимался к Меди, и бедра их терлись друг о друга. — Это стоит десятку, хойя. [10]

— Со всеми патронами?

— Тебе прямо здесь открыть и показать? — Голос Меди был сердитым. Говорил он, почти не размыкая губ.

10

Братец (араб.).

Дрисс ничего не ответил. Они поднялись по ступеням. Меди шел быстро. — К семи должен вернуть. Хочешь?

Дрисс представил долгий день в пустом городе.

Да, — сказал он. — Стой здесь.

Он поспешил обратно в комнату, открыл шкаф и достал винтовку. Взял с полки свою трубку, кифи ломоть хлеба. Высунул голову за дверь. Во дворе никого, только Меди сидит на стене напротив. Тогда Дрисс со старой винтовкой в руках подбежал к Меди. Тот взял ее и спустился по лестнице, оставив свое ружье на стене. Дрисс поднял его, секунду помедлил и тоже спустился.

Проходя мимо караульной будки, он услышал, как Меди тихо сказал:

— К семи гони десятку, хойя.

Дрисс хмыкнул. Он знал, как темно в будке. Ни один офицер не сунет нос за дверь по воскресеньям. «Десять риалов, — подумал Дрисс, — и никакого риска». Он посмотрел на коз среди камней. Солнце пекло, но воздух пах сладко, а спускаться по склону было приятно. Дрисс надвинул козырек пониже и принялся насвистывать. Вскоре он вышел на городскую окраину в низине, на другой стороне долины. На вершине утеса в парке на лавочках сидели люди — маленькие, но четкие и черные. Это испанцы ждали, когда зазвонит колокол их церкви.