Полное собрание рассказов. 1957-1973

Шоу Ирвин

Достал из шкафа чемодан, бросил в него три рубашки, снова стал звонить; минут через пять дозвонился, но еще минут пять пришлось ждать, пока ответит старший авиалинии по перевозкам.

— Моя фамилия Гейнор. — Голос у Роя прозвучал как-то необычно высоко, торопливо.

— Простите, как вы сказали, сэр?

— Гейнор. Г-ей-н-о-р.

— Гейнор, да? Понятно. Что-то вроде пикирования, — добродушно засмеялся кто-то на другом конце провода, довольный собственной остротой. — Что вам угодно, сэр?

— Видите ли, моя жена и дочь…

— Говорите громче, вас плохо слышно!

— Моя жена с дочерью! — заорал во все горло Рой. —

Миссис Алиса Гейнор! Летят двухчасовым рейсом в Лос-Анджелес. Я хочу, чтобы вы их сняли с рейса!

— Что вы сказали?

— Я сказал — нужно, чтобы вы сняли их с рейса! Им нельзя лететь на этом самолете! Моя жена и дочь. Двухчасовой рейс на Лос-Анджелес…

— Боюсь, что это невозможно, мистер Гейнор. — Голос вежливый, но в нем чувствуется озадаченность.

— Почему «невозможно»? Вам нужно просто объявить по громкоговорителю и…

— Никак нельзя, сэр. Двухчасовой рейс в данную минуту уже взлетает. Мне очень жаль. Могу ли я еще чем-нибудь вам помочь?

— Нет! — резко бросил Рой и швырнул на рычаг трубку.

Посидел немного на кровати, встал, подошел к окну; снова устремил тревожный взгляд на яркое небо и зелено-желтоватые горы. Так и стоял у окна, словно застыл, и все не отводил взора от горной гряды, ожидая, когда позвонит диспетчер авиалинии.

Поцелуй у кротонского водопада

Фредерик Малл — громадного роста, веселый, бесшабашный человек, с рыжеватыми усами; когда городские власти сняли трамваи с Третьей авеню и отправили его на пенсию, он вскоре заболел и умер.

Как могли уволить его, Малла, — он не прогулял ни одного дня в жизни, не считая, конечно, запоев или нетрудоспособности из-за ран и сильных ушибов, полученных в ходе жаркого спора, — такого время от времени не избежать по вечерам в хорошо подвыпивших и почтенных компаниях. Ему и так стало несладко, когда у него забрали кондуктора и пришлось самому «обилечивать» пассажиров, стоя у переднего входа, в самой гуще гудящего, свистящего, сигналящего, безумного нью-йоркского уличного движения. Но когда вывели на линию автобусы и потребовали, чтобы он пошел переучиваться на водителя, если хочет остаться в компании, он, как и компания, понял, что ему конец.

Давно все это было, в ту далекую пору, когда в городе каждую зиму выпадал снег, замерзали озера, а удобные, коричневого цвета дома еще не снесли, и на их месте не появились эти серые, бетон со стеклом, громады офисов, и не требовалось затрачивать целый день, чтобы добраться от Бриджа до Йорквилля наземным транспортом.

Ничего не скажешь, он имел свои недостатки: пил виски, если мог себе это позволить, и переходил на пиво, когда в кармане заметно пустело. Однажды вечером его принесли домой, к жене, с сотрясением мозга, и он провалялся целых два дня в постели, а ведь заработал он его в баре неподалеку от Сороковой улицы, владельцем которого был некий Муллой, протестуя против казни через повешение Роджера Кейсмента.

Отец его сражался в армии Соединенных Штатов под командованием Макклелана и был патриотом до мозга костей.

Малл, по его собственным словам, — полукровка, «полувсе», потому что семья отца из Милэнда, а мать на одну восьмую индианка. Обладал тягучим, гулким, как из бочки, баритоном и, когда пропускал пару стаканчиков, затягивал такие песни, как «Тихо лети, сладкий Афтон», «Добрый король Венчеслав» и «О Сюзанна». Но больше всего ему нравились две другие спиричуэлз1 —

«Тело Джона Брауна покоится в земле» и «Кто она, Сильвия?».

Если верить его жене, еще он питал слабость к женскому полу. Единственным основанием для такого обвинения стало событие, которое произошло летом 1921 года, когда они с женой остановились в отеле у Кротонского водопада, где миссис Малл приходила в себя после рождения дочери. Выглянув однажды нечаянно из окна, она увидела, что ее благоверный целует на крыльце рыжеволосую женщину, чей муж в отъезде и не вернется раньше Дня труда.

Мистер Малл рассказывал на сей счет совершенно иную историю. После обеда стоял он на крыльце и спокойно курил себе трубку; вдруг эта рыжеволосая подходит к нему и, прижав его что есть сил к колонне, обнимает и целует, при этом, охваченная страстью, промахивается, не попав по мишени, его губам, и этот промах оказывается весьма внушительным. Но миссис Малл ничего и слышать не хотела о его версии происшедшего, и посему с этого дня и до последнего, до его смертного часа, за мистером Маллом с подачи жены укрепилась репутация ужасного волокиты и дамского угодника. Все женщины этого большого города Нью-Йорка, утверждала она, ездят на трамвае по Третьей авеню только с одной целью — совратить ее мужа.

Существовала, правда, еще история — о том, как однажды вечером какая-то вдова, в черной вуали, прошла через весь салон к его кабине и, ожидая, когда он остановит трамвай на Семьдесят девятой улице, незаметно передала ему свою надушенную рельефную визитку с адресом. Но в те дни ходило множество подобных историй о водителях, машинистах паровозов — вообще о людях подобных профессий, так что далеко не все эти истории заслуживают веры.

Чтобы пресечь подобные поползновения со стороны вдов, или девственниц с нежными глазами, или неудовлетворенных жен — любительниц подобных трюков, миссис Малл завела привычку появляться на остановках маршрутов в самые странные и неожиданные моменты и терпеливо ждать его трамвая. Пару раз он заметил ее вовремя — она стояла у столба, держа за ручку их маленькую, темноволосую девочку Клэрис — и хладнокровно проехал мимо. Завизжав, словно брошенная невеста, и замахав в отчаянии кулаком, она бросилась за желтым трамваем, гремевшим по мостовой в направлении Бауэри. Таксисты останавливались и в удивлении таращили на нее глаза.

Вполне естественно, жена не посмела настучать на мужа в компанию. Зато прибегла к коварному обману и стала выбирать такие углы на улице, где на остановках трамвая ожидали, по крайней мере, восемь — десять пассажиров, чтобы Малл, опасаясь потерять работу, не проскочил мимо. Даже годы спустя после того, как она отказалась от такой практики, он весь заметно собирался, сосредоточивался, сидя в своей кабине, когда подъезжал к ее излюбленным местам слежки: Двадцать третьей улице, Тридцать четвертой или к углу Блумингдейл.

Садясь в трамвай, она холодно кивала мистеру Кумбсу, который чаще всего был кондуктором у ее мужа, платила свой никель за проезд и шла по проходу в головную часть машины, бросая вызов любой сидевшей там женщине, если та осмеливалась взглянуть на нее. Мужу при этом не говорила ни слова. Просто сидела, сверля до дыр глазами его затылок, покуда он, уже не в состоянии этого выносить, не опускал за спиной кожаную занавеску, предназначенную, чтобы не пропускать яркого света из салона в кабину водителя и не мешать ему ехать ночью.