Полное собрание сочинений. Том 1. Повести. Театр. Драмы
Шрифт:
Адольф. Какие?
Густав. Инициативу, конечно… И с таким успехом, что ангел чуть было не вознес его на небо. Но раньше ему пришлось испытать крестную муку и горесть терний. Это было ужасно.
Адольф, задыхаясь. Как же это произошло?
Густав медленно. Мы спокойно сидели с ним и болтали. И только что я начал говорить, как его лицо стало бледнее полотна. Руки и ноги вытянулись, большие пальцы искривились и прижались к ладоням… Вот так! Адольф воспроизводит жест. Глаза его налились кровью, и он прикусил язык… Вот так… та же игра Адольфа, слюна хрипела у него в горле, грудная клетка вздрагивала и перекручивалась, как будто ее вертели на токарном станке; зрачки вспыхнули, как газовое пламя, пена стекала с языка, и он скользил — медленно — вниз — назад — в кресло, точно утопал! Потом…
Адольф тяжело дыша. Довольно!
Густав. Потом… Тебе дурно?
Адольф. Да!
Густав поднимается за стаканом воды. Выпей, и поговорим о чем-нибудь другом.
Адольф беспомощно. Благодарю!.. Нет, продолжай!
Густав. Да. Проснувшись, он ничего не помнил; он просто-напросто был без сознания! С тобой это бывало?
Адольф. У меня бывают иногда головокружения, но доктор говорит, что это от малокровия.
Густав. Да, видишь ли, так-то всегда и начинается! Но уверяю, это кончится падучей, если ты не будешь остерегаться!
Адольф. Что же мне делать?
Густав. Прежде всего соблюдать полное воздержание!
Адольф. И долго?
Густав. По меньшей мере, полгода.
Адольф. Немыслимо! Это совершенно нарушит нашу совместную жизнь!
Густав. Тогда — поминай, как звали!
Адольф, закрывая тряпкой восковую фигуру. Не могу!
Густав. Не можешь спасти свою жизнь? — Но раз ты был так откровенен со мной, то скажи, нет ли у тебя еще какой-нибудь раны, тайны, которая вечно гложет тебя, потому что странно находить только один повод к раздору, когда жизнь так сложна и так богата возможностями недоразумения. Нет ли у тебя трупа в том грузе, который ты скрываешь от самого себя! Например, ты как-то говорил, что у вас был ребенок, которого вы отдали на сторону. Отчего вы не держите его дома?
Адольф. Моя жена хотела этого!
Густав. Почему же? — Скажи!
Адольф. Потому что к трем годам ребенок стал поразительно походить на него, на первого мужа!
Густав. Ну! А ты видел первого мужа?
Адольф. Нет, никогда! Раз только мельком я взглянул на скверный портрет и не нашел никакого сходства.
Густав. Ну, портреты всегда непохожи. Да и кроме того с течением времени его наружность могла измениться! — И у тебя не возникло никаких подозрений?
Адольф. Ровно никаких! Ребенок родился спустя год после нашей свадьбы, а муж путешествовал, когда я познакомился с Теклой — в этом самом курорте — и даже в этой гостинице. Поэтому-то мы и бываем здесь каждое лето.
Густав. Значит, у тебя нет никаких подозрений. Да они и неуместны, потому что дети вторично вышедшей замуж вдовы часто бывают похожи на покойного мужа! Конечно, это более, чем неприятно, и во избежание этого индусы сжигают вдов, как тебе известно! — Ну, скажи! Ты никогда не ревновал твою жену к первому мужу, к его памяти? Разве не ужасно было бы встретиться с ним — на улице что ли, поймать его взгляд, брошенный на Теклу, и ясно прочитать в нём: Мы вместо я? — Мы?
Адольф. Сознаюсь, эта мысль часто преследовала меня!
Густав. Ну, вот видишь! И от этого тебе никогда не освободиться! Бывают узлы в жизни, которых никогда не развяжешь! Поэтому тебе не останется ничего, как наглухо заткнуть себе уши и работать! Работать, стареть, и накоплять побольше новых впечатлений на палубе, а труп не шевельнется.
Адольф. Прости, что я тебя перебью! То — странно, что минутами ты своей манерой говорить напоминаешь мне Теклу! У тебя привычка щурить правый глаз, точно ты стреляешь, и твои взгляды порою имеют надо мной такую же силу, как и её.
Густав. Да ну?!
Адольф. Да вот сейчас ты сказал: «Да ну?»
точно таким же равнодушным тоном, как и она. У неё та же привычка очень часто говорить: «Да ну?»
Густав. Может быть, мы дальние родственники, раз все люди состоят в родстве! Во всяком случае это любопытно, и мне будет очень интересно познакомиться с твоей супругой и самому убедиться в этом!
Адольф. Но представь себе, что она никогда не употребляет ни одного моего выражения, она скорее избегает моего словаря, и я никогда не замечал, чтобы она подражала моим жестам. Обыкновенно же супруги похожи Друг на друга, как две капли воды.
Густав. Да! Знаешь, что? — Эта женщина никогда не любила тебя!
Адольф. Что ты говорить?
Густав. Прости меня, но женская любовь состоит в том, чтобы брать, получать, и если она ничего не берет, то и не любит! Она никогда не любила тебя!
Адольф. Другими словами, ты думаешь, что можно любить только раз?
Густав. Нет! Но одурачить себя человек позволяет только один раз; потом же у него открываются глаза! Ты еще не был одурачен? И должен остерегаться людей, которые уже испытали это! — Они народ опасный!
Адольф. Твои слова врезаются ножом, и я чувствую, как во мне что-то разрывается на части, но я не могу этому помешать; и все-таки мне становится легче, потому что здесь вскрываются нарывы, которые никогда не назрели бы сами! Она никогда меня не любила! — Зачем же тогда она выбрала меня?
Густав. Скажи мне сначала, как она решилась выбрать тебя, и ты ли выбирал ее или она тебя?
Адольф. А Господь его знает! Как это вышло? Конечно, не в один день!
Густав. Хочешь, я попробую разгадать, как это случилось?
Адольф. Напрасный труд!
Густав. Нет, по тем сведениям, которые ты дал мне о себе и о своей жене, я могу восстановить весь ход события. Вот, слушай. бесстрастно, почти шутя. Муж был в отъезде. Она же осталась одна. Сначала ей было приятно чувствовать себя свободной; потом наступила пустота, так как я предполагаю, что, прожив одна четырнадцать дней, она тяготилась одиночеством. Но вот, появляется «другой», и пустое пространство мало-помалу заполняется. Благодаря сравнению отсутствующий начинает блекнуть, по той простой причине, что он — далеко. — Ты же знаешь, обратно пропорционально квадрату расстояния. — Потом они чувствуют пробуждение страсть, они начинают бояться за самих себя, за свою совесть и за «него»… Они ищут защиты и прячутся за фиговым листом, играют в «братца и сестрицу». И чем чувственнее становится их любовь, тем больше они одухотворяют ее.