Полное собрание сочинений. Том 15. Чудеса лунной ночи
Шрифт:
Много в Алма-Ате птиц. Ночью, открыв окно в высокой гостинице, я слышал перекличку в садах маленьких совок-сплюшек. Утром, сверкая на солнце пером, повсюду скакали дрозды. Давно я не видел такого обилия желтоклювых черных дроздов. В парке — сорочье гнездо. Старое? Потянулся — прямо из-под руки шмыгнула белобокая птица. В шапке-гнезде — шесть теплых яичек. А рядом с парком гудят машины, людской поток… «Это что! — сказал Максим Дмитриевич Зверев, старейшина здешних натуралистов. — В город иногда залетают и филины. Тут у нас на Грушовой сидел однажды весь день робким притихшим пугалом, возбуждая ворон и галок. А
На остановке, ожидая автобус, у дупла в старом карагаче я вдруг заметил синицу. Домовитая, чуть нахальная, эта птица, как и везде, чувствовала расположение человека и занималась своими делами так уверенно и сноровисто, что, наблюдая за ней, я зевнул свой автобус… Стойте-ка, но больших синиц в Алма-Ате, кажется, не должно быть! Кто-то давно мне рассказывал: не может синица преодолеть с севера больших пустынных районов… Максим Дмитриевич, выслушав мой рассказ о встрече с синицей, улыбнулся: «Все правильно. Не было.
И очень мы горевали об этом. В наших садовых местах эта работница очень нужной была».
В шестидесятых годах местные натуралисты решили помочь синице одолеть пустыню на самолете. В областях Омской, Пермской, Новосибирской было поймано шесть с половиной сотен белощеких желтеньких птиц и доставлено в Алма-Ату и окрестности. Город сердечно встретил переселенцев. Дуплистых старых деревьев сейчас всюду недостает — развесили для синиц домики. И прижились птицы!
Сейчас их многие тысячи. Великолепно чистят сады, радуют бодростью постоянной и песней: пинь-пинь…
В гнездо синица кладет нередко больше десятка яиц. И каждый год маленький птичий народец расширяет свою территорию возле гор.
Из стариков-переселенцев вряд ли кто остался теперь в живых. А новые поколения синиц считают своей родиной лесные окрестности и сам большой город с именем Отец яблок.
Фото В. Белоусова (из архива В. Пескова).
17 июня 1984 г.
Июньская ночь
(Окно в природу)
Сидя у костерка, вспомнили давний обычай.
Зимой, в Спиридонов день, «часобитчик», звонарный староста Архангельского собора в Кремле, докладывал царю, что «отселе зачинается возврат солнца с зимы на лето, день прибывает, а ночь умаляется». За хорошую весть царь жаловал старосту двадцатью четырьмя серебряными рублями — по числу часов в сутках.
В июне, под Петров день, блюститель «часобитий» сообщал, что «отселе зачинается возврат солнца с лета на зиму — день почнет умаляться, а ночь прибывати». За эту весть старосту заключали на сутки в темную камеру Ивановской колокольни.
Наш костерок — тоже символически пограничный: рекордно день долог, ночь коротка.
Живая природа
Июньский рубеж замечаешь и в птичьей жизни. Дней десять назад лес полон был голосов. Сейчас в лесу тесно от зелени. А голоса поредели. Дрозды не поют, а лишь верещат, оберегая ставшую на крыло молодь. Орут, взлетая неожиданно из кустов, молодые вороны, поет зяблик. Стыдливо-запоздалый голос кукушки. Стонет горлица на припеке. В березняках можно подразнить еще иволгу. Свистнешь: «фиу-лиу», и она тебе флейтой: «фиу-лиу».
К заходу солнца дневные певцы умолкают.
На вечерней заре бывают минуты: кажется, все живое затаило дыханье — провожает светило. Большое, красное, в летних розовых облаках, солнце прощальным лучом достигает березы, растущей в темноте елок. С минуту горит на белой коре румянец. И гаснет. В ельники пришла ночь.
А на опушке светло. Заря долгая. Наблюдаем, как в ельники с разных мест собираются на ночевку сороки. Наш костерок их смущает: шумно стрекочут, взлетают и снова садятся. Наконец с характерным приглушенным стрекотанием — «все в порядке!» — они занятно ныряют сверху в еловую темноту.
Вечерние голоса приходят на смену дневным.
В овражке, заросшем черемухой и крапивой, по-весеннему сходит с ума соловей. Кричит коростель. И непрерывно, как заведенная, трещит камышовка-сверчок. Две утки пикируют из-за леса на розовый отсвет болотца и плывут, как два утюжка, оставляя усы на воде.
Мир освещается только зарей. Но при этом свете находим вблизи от костра два больших подберезовика. Белая бабочка садится к огню обсушить намокшие от росы крылья. Туман, смешанный с дымом от костерка, заволакивает низины. Из пахучего теплого покрывала торчат лишь макушки кустов.
Границу ночи и вечера обозначили две совы. Они сидели, как видно, где-то поблизости. Одна из них с любопытством скользнула вниз у костра и царицею ночи полетела над рожью.
Еще можно разглядеть на часах стрелки. Последний автобус на Калужском шоссе пройдет через час. По пояс в росной траве идем к остановке.
Все смолкло: соловей, коростель. И только какой-то крошке полагается петь и ночью: «ти-ти-тили-тю…»
Автобус шел без единого пассажира.
— Заблудились, что ли?.. — с любопытством спросил шофер.
Дорога местами ныряла в разливы тумана. Над лесами еще виднелись блеклые перья зари. И вот-вот должна была засветиться полоска неба и на востоке.
Фото автора. 24 июня 1984 г.
Хакасия
У Сибири тоже есть юг. Таймырским носом земли, прилегающие к Енисею, далеко углубляются в Арктику, тут льды даже летом. И в это же время на юге Красноярского края — жара под сорок, зреют арбузы и помидоры. Винограда нет, но издавна это место именуют «сибирской Италией».