Полное собрание сочинений. Том 15. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья
Шрифт:
— Отчего же вы не спросите меня, — сказала она, чувствуя жар в лице, — отчего я была так странна и говорила такие странные вещи, когда вы только вошли с письмом? 85
— Я не знаю. Я думал так, вы взволнованы, — сказал Nicolas.
— Нет. Настасья Павловна (губернаторша) была у меня утром, и она сделала мне от вас предложение. Я не могу сказать, как это меня взволновало, рассердило.
— О, это ужасная Настасья Павловна, — сказал Nicolas. — Но я рад, что это теперь не будет мешать нашей дружбе.
— Но это правда? — сказала
— Oui, ch`ere Marie, je vous ai aim'e du moment que je vous ai vu. Mais il y a un obstacle et je suis heureux de ce que cela c’est arrang'e comme cela est. Tant mieux, tant mieux... 86
— Adieu, Nicolas, 87 — только сказала княжна Марья, протянув руку, но она была так счастлива сказать эти слова.
— Adieu, ch`ere Marie, au revoir `a la noce de Nathalie, 88 — и, поцеловав ее руку, он ушел.
___________
На другой день, делая прощальные визиты, Nicolas попрекнул губернаторшу за то, что она наделала с княжной Марьей, и за то, что она не сдержала слова.
— Нет, mon cher, 89 вот письмо от Софи, — сказала губернаторша, и не только показала письмо, но и растолковала Nicolas ту хитрость (которую губернаторша считала умышленною) и которую Nicolas не заметил бы, с которой Соня 90 разрешала Nicolas жениться на княжне Марье тогда, когда уже этого нельзя было сделать.
— Нет, полноте, ma tante, она добрая и славная, — сказал Nicolas, так же, как и его отец, словами: «славный, славный» разрешая затруднение.
— Ну все-таки, mon cher, ты теперь свободен: не на ней, то другая. Ну прощай, Христос с тобой. Я тебя от души полюбила.
На другой день Nicolas выехал из Воронежа и вернулся к своему полку уже в Тарутинском лагере.
* № 255 (рук. № 96, T. IV, ч. 1, гл. IX—XII, и ч. 2, гл. XII). 91
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(Новая глава)
Прошло 92 четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Он знал, что Москва вся сгорела и разграблена, 93 он слышал по разговорам присоединяемых пленных и французских караульных солдат, что положение французов нехорошо, но общий ход дел не интересовал и не радовал его. В эти 94 четыре недели плена, лишений, унижений, страданий и главное — страха Пьер пережил больше, чем во всю свою жизнь. 95
В разоренной и сожженной Москве, в дурную и холодную погоду, начавшуюся в сентябре, 96 он испытал почти крайние пределы физических лишений и страданий и ужасов, которые может переносить человек. Но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, <которого он не знал до сих пор, 97 он переносил все эти страдания лучше многих из своих товарищей по плену>. И эти-то страдания и в особенности тот ужас смерти, который он испытал в плену, и заставили его в это короткое время пережить столь многое 98 и дали ему то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде.
Он долго 99 в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, он искал этого путем мысли и все эти искания и попытки обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через страдания физические и нравственные, через ужасные полчаса, которые он провел с мнимыми поджигателями на Девичьем поле.
Вот как это было.
В первый день офицер и солдаты, взявшие Пьера, обращались с ним на гауптвахте сомнительно, почтительно и враждебно. Еще чувствовалось в их отношениях к нему и сомнение о том, кто он такой — не очень ли важный человек — и враждебность вследствие их личной борьбы с ним.
Но в тот же вечер, как слышал Пьер от солдат и пленных, и офицер и караульные увлеклись грабежом дома гр. Каменского, на который, как и вообще в то время в Москве, стоило одному человеку наложить руку, чтобы стая других французов же увлеклась тем же. Вероятно, под влиянием этого увлечения грабежом перед утром к Пьеру в отдельную комнату, где он содержался эту ночь, вошли два поляка-улана и перед сменой своего караула сняли с него кольцо, жилет и сапоги.
[Далее от слов:Когда в утро другого дня пришла смена, кончая:— Запишите. Это нехорошо, очень нехорошо, — строго сказал ему один из членов близко к печатному тексту. T. IV, ч. 1, гл. IX.]
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу и не караульный, а другой офицер вошел в комнату, где содержались пленные, с списком в руках, сделал перекличку, назвав Пьера celui qui n’avoue pas son nom, 100 и распределил всех по разным местам.
Пьера с 13 другими, опять босиком, как он был, повели на Девичье поле и поместили там в балагане, выстроенном посередине поля. Проходя по улицам, Пьер с любопытством оглядывался и везде видел обгорелые стены каменных и торчащие печи деревянных домов. По всей Москве дымилось и кое-где еще горело. Пьер тогда еще решительно не понимал радостного значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожарища. Он видел над разрушением русского порядка установ[ление] ф[ранцузского] п[орядка].
На Девичьем поле Пьер пробыл еще 4 дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь были судимы за поджигательство и что ожидают только решения маршала.