Полнолуние, труп и черный циферблат
Шрифт:
Дверь безмолвствовала. Тогда Толик резво подбежал к окну, придвинул уличный ящик и аккуратно привстал на него одной ногой, оттопырив круглый зад.
Фуражка на голове у Толика держалась чудом, на самом крае затылка в любое время года, под немыслимым углом, вызывавшим всегда неподдельный интерес у отца Косьмы.
Сейчас Толик, сдвинув фуражку совсем назад, так, что казалось – она висит вниз головой, с напряжением разглядывал комнату сквозь щель в занавесках. Наконец, он радостно крякнул и стукнул себя по колену рукой. Через секунду он опять был у входа.
На веранде позади отца Косьмы послышались шаги. Тетка Александра подошла к ступеням, чтобы выплеснуть черную воду из ведра. Подняв голову, она посмотрела на свой дом и вскрикнула! Ведро вслед за струей полетело в траву.
– Ах ты, шельмец! – горько закричала она, спрыгивая со ступеней. – Вот я сейчас задам этому прохвосту!!!…
Она, прихрамывая, побежала за дом, к спуску с холма.
– На все воля Божья. – Умиротворенно заключил отец Косьма, прикрыл глаза и подставил узкое лицо солнечным лучам….
***
….Марья рыдала. Давно
Утешить ее не было никакой возможности. Глафира, оставив все попытки успокоить подругу, тихо сидела рядом с ней, подперев щеку рукой и глядя в распахнутое окно.
За окном цвел и благоухал июль. Извержение трав из земли этим летом походило на стихийное бедствие! Синие колокольцы выросли необыкновенно – высотой в метр! Белые зонтики борщевика поднялись выше крыши старого корпуса и заслоняли солнце не хуже настоящих зонтов. Вьюнки, усы горошка всех фасонов и расцветок захватывали в густой плен всё свободное пространство стен, арок, чугунных завитушек старого забора и кладбищенской ограды. От всего этого пестрого великолепия поднималось горячее марево, пронизанное стрекотом ошалевших кузнечиков. Летали бабочки. Тяжело гудели озабоченные пчелы и шмели. Парило.
– Маша! – негромко позвала подругу Глафира, снимая локоть с подоконника. – Хочешь, я чаю заварю?
– Кто? Кто мог это сделать? – задыхаясь от рыданий, в сотый раз спросила Марья. – Кому он помешал? Почему всегда погибают хорошие, красивые, честные люди?? Где справедливость?
Глафира не знала ответа. Она тихонько прошла в дальний угол мастерской и открыла скрипучую дверцу допотопного буфета. Там, на полке, среди миллиона пакетиков и баночек нашла коробочку с надписью «Валериана» и бросила три щепотки травы в чайник.
– Как мне теперь жи-и-иить? – закрывшись платком, вопрошала Марья. – Где я теперь такого жениха найду? Нет таких больше!!!
– Нет таких больше. – Как эхо повторила Глафира, присаживаясь рядом на кованый медью огромный сундук. В руке она держала дымящуюся чашку. – Вот, выпей.
Марья сделала глоток и возмущенно поперхнулась:
– Что это за гадость??
– Чай с ромашкой и валерьянкой…
– Фу! Хоть бы сахару больше положила!! И так жизнь горше дёгтю….
Глафира послушно вернулась к буфету. Марья снова зарылась в платок:
– Пожениться хотели на будущую Троицу!!
– Ну почему одной? – негромко спросила Глафира, опять протягивая ей чашку. – Я же с тобой осталась. Вместе будем глядеть.
Марья опять сделала глоток и дернула рукой, расплескивая чай себе на подол, на сундук и на подоконник:
– Смерть моя! Один сахар! Хуже бабкиного варенья!
Глафира вздохнула и пошла за тряпкой. За окном послышался легкий шум. Маша выглянула на улицу и охнула:
– Отец Косьма!…
Глафира бросила тряпку и нащупала на плечах спавший платок, быстро повязала его, спрятав волосы со лба. Маша высморкалась, попыталась стереть с ресниц слезы, но только хуже сделала – губы ее снова затряслись…
Отец Косьма быстро шел по узкой тропинке, сбивая лепестки цветов длинным черным подолом. Он пересек задний двор бывшей трапезной, ныне художественной мастерской, и без стука открыл дверь. Молодые женщины молча встали перед ним, опустив руки.
– Чем это у вас пахнет? – спросил отец Косьма, втянув воздух длинным носом.
– Это чай, батюшка. С валерианой. – Обреченно сказала Глафира. – И с сахаром…
– Ну, плесни мне немного. А то что-то у меня от всех этих дел в груди давит.
Глафира с опаской достала из буфета чистую чашку.
– Как ты, Марьюшка? – бесстрастно спросил отец Косьма.
– Ыы-ы-ыыы… – ответила Марья, выхватывая из кармана мокрый платок.
– Ну, вот что! – припустив в голос строгости, продолжил поп, принимая из рук Глафиры чашку и чайник. – Пойдем сейчас ко мне. Поговорим!
Марья кивнула. Отец Косьма, снял с чайника крышку, вылил туда содержимое чашки и с наслаждением присосался к носику.
– Э-эх! – с душой крякнул он, прижимая к худой груди руку. – Молодец Глафира, знаешь всегда, чем пробрать!
Он опять припал к носику, закрыв глаза. Женщины переглянулись и тут же потупились. Когда в пустом чайнике засвистел воздух, отец Косьма перевел дух и строго взглянул на большой стол с кистями и баночками.
– Работа стоит? – сдвинул он бровь, продолжая обращаться к Глафире. – Марью я с собой увожу, а ты за двоих дело делай. Мне иконы к празднику нужны.
Та послушно кивнула и протянула священнику сложенные для благословения руки.
Марья и отец Косьма ушли.
Глафира устало опустилась на сундук, опершись затылком на прохладную каменную стену, и застыла, глядя в окно.
События сегодняшнего дня всколыхнули весь старый город, подняли на ноги Нижнюю и Верхнюю улицы, сделав атмосферу совершенно немолитвенной. А в таком настроении писать икону Глафира не могла, да и не умела….
***
…Сегодня утром, к половине восьмого, подруги шли в иконописную мастерскую через Тополиную аллею, со стороны храма. Настроение было неплохим! Они болтали о погоде, о том, что хорошо бы уже прийти дождям, а то в огородах весь урожай на корню сохнет, о прочем…