Полонянин
Шрифт:
Не ожидал я такого приема.
– Отпусти… отпусти… – хриплю. – Свой я…
– Молчи, упырь, – слышу голос знакомый. – Удавлю…
– Микула… Микула… отпусти, Микула… – повторяю я, а сам чую, что задыхаться начал.
Только ослабла хватка. Знать, огнищанин имя свое расслышал. Отпустил он, слез с груди моей, рядом на снег сел и уставился удивленно.
Я на спине лежу, сказать ему что-нибудь хочу, а не получается – воздуха не хватает. А он вылупился на меня и говорит:
– Ты откуда имя мое знаешь? – а у самого в глазах недоверие с изумлением вперемежку.
Вижу, что сомнения в нем буянят. И знаком я ему вроде, а в то же время вспомнить никак не может, где меня видел.
– Добрыня, – наконец-то голос ко мне вернулся. – Добрый.
– Что, правда, что ли? – Вижу, что хочет он поверить мне, а не может никак.
– Что ж ты зятя своего не признал? – послышался от землянки голос Берисавы. – Чуть до смерти в землю не закатал, медведь необъезженный!
– Ты чего здесь делаешь? – растерянно спросил меня Микула.
Глупее вопроса я и представить не мог, потому в тон ему ответил:
– Да вот, по грибы в лес пошел и на тебя наткнулся.
– Добрыня! – закричал он, кинулся ко мне, обнял. Значит, узнал все-таки.
– Снова душить меня вздумал? – улыбнулся я.
– Ты уж прости меня, Добрыня, – сказал он. – Не признал. Ведь мы с тобой уж сколько лет не виделись? Пять? Шесть?
– Семь уж летом будет. Не в обиде я на тебя. С кем не бывает.
– Вы чего это тут в снегу кутыряетесь? – Ведьма появилась на пороге. – В землянку идите, а то, не приведи Даждьбоже, застудитесь.
– Да я уже в землянку вашу заглянул, – нащупал я на лбу здоровенную шишку. – Чем это ты меня? – спросил у огнищанина.
– Ладошкой, – смутился Микула и на руку свою посмотрел.
– Хорошо, что кулаком бить не стал, – приложил я снежок к ушибу.
– Кулаком убил бы, – сказала Берисава. – Эх, – вздохнула она. – Его бы силе, да ума поболе.
– Да будет тебе, мать, – помог мне Микула на ноги подняться.
– Что будет-то? – Старуха зыркнула на мужа и вышла ко мне навстречу. – Ну, иди сюда. Я тебя поцелую.
– Здраве буде, Берисава, – нагнулся я над ней и подставил губы.
Ведьма прижалась ко мне сухими губами, за шею обняла.
– И тебе здоровья, Добрынюшка. Потом шишмень на лбу моем потрогала.
– В один миг этот хрыч тебя рогатым сделал. У-ух! – погрозила она своим маленьким кулачком мужу.
– Ласки прошу, Добрыня. Я ж не думал, что ты можешь наведаться, – все извинялся он. – Ты же в Киеве был… а тут кто-то в дверь вламывается, да нагло так… притаился я, да и вдарил… не знал же, что это ты…
– Будет тебе, Микула, – улыбнулся я огнищанину.
– Ну, пошли, что ли, в жилище наше. – Ведьма меня под ручку в землянку повела.
Постарели тесть с тещей за это время. Совсем ведьма высохла, одни глазищи торчат. А Микула хоть в силе еще, только взгляд у него другой стал. Тусклый какой-то. На висках седина изморозью, а борода совсем белая.
– А Любава-то где? – спросил я их, как только огнищанин дверь за собой притворил.
И вдруг посуровел взгляд у Микулы. Глаза он отвел. И понял я, что случилось что-то нехорошее.
– Что?! – спросил я у Берисавы.
– Ты присядь, – засуетилась она, стала меня на лавку усаживать. – К очагу поближе. А я сейчас похлебки тебе горяченькой… небось, с дороги-то озяб? – Котел она на огонь поставила.
– Что с женой? – не смог я тревоги скрыть.
Покачал огнищанин головой и сказал тихо:
– Нету здесь Любавы. Больше года минуло, как нет ее… – и замолчал да носом засопел.
Отвернулся он. Смутился. Кулаком глаза вытирать начал.
– Вот ведь подлые, – сказал, извиняясь, – думал, что все вытекли. Остались еще, оказывается.
Я понял, что умру сейчас. Сердце, которое все это время бешено колотилось в груди, вдруг остановилось. Душно стало в землянке, словно из нее в единый миг весь воздух вышел. Поплыло все перед глазами. Осознал я, что упаду сейчас… и жизнь моя кончится. В руку левую прострелило. Ломотой жуткой пальцы скрючило…
– Да ты погоди парня стращать, – сквозь невыносимую боль услышал я голос Берисавы. – На тебя глядючи, незнамо что подумать можно. Жива же дочка наша?.. Жива. Так чего же ты зазря глаза себе до мозоли натираешь?
Отпускать меня предчувствие страшное стало, словно я волшебное слово услышал. Жива Любавушка моя, а значит, и я помирать еще погожу. И отхлынула, отступила боль. Чуть легче стало, будто из сердца занозу вынули.
– Что с ней? – смог спросить.
Помялся огнищанин, закашлялся, бороду свою пятерней огладил и сказал на меня не глядя:
– Под вечер они нагрянули. Мы как раз ужинать сели, а тут и они. И как только вышли на подворье наше, ума не приложу?
– Кто они?
– А я почем знаю? – вздохнул он. – По виду не нашенские. Не менее сотни их было, а может, и поболе даже. Первой Пургу стрелами истыкали. Ты Пургу-то помнишь?
– Да, – кивнул я, – хорошая собака была.
– Она на них в лай, а они ее стрелами, – вздохнул тяжело Микула. – Потом и на нас накинулись. Я троих положил. Любава одного взваром ошпарила, Берисава еще одного рогачом приласкала. Но уж больно много их на нас навалилось. Меня обухом огрели, я в Навь и ушел. Очнулся, а вокруг пылает все. Подожгли они подворье. Я едва в дыму не задохнулся. Из дома горящего выбрался, на жену наткнулся. Копьем ее… а Любавы и вовсе нету…
– Погоди, – махнула на него черпаком ведьма. – Ты-то в беспамятстве был, так что многое не видел. Меня они с Любавой на двор выволокли, так что я кое-что приметить успела. – Берисава миску с загнетки взяла, похлебки в нее налила, на стол поставила.