Полонянин
Шрифт:
– Так ведь он… – начала Ольга.
– Со снадобьем напутал, – перебил я ее. – Кроме поноса, с сыном твоим ничего бы не случилось!
– И верно, княгиня, – тихо сказал Григорий. – Господь нам прощение завещал…
Зыркнула на меня варяжка зло, к окну подскочила, настежь его распахнула,
– Слышишь, на майдане что делается? Человечины киевляне хотят. Если казни не будет, они терем мой крушить начнут.
Шум толпы ворвался вместе с ветром студеным в горницу. Разошелся народ. Истомился, зрелища ожидая. Волнуется.
– А ведь там, – кивнула она, – не только Перуновы почитатели. Там и христиане с Козар, и купцы заморские, и латиняне, и греки цареградские. Богато ныне в Киев гостей понаехало. Отчего ж они о прощении для лекаря не просят? Или завет Иисусов забыли?
– Что же это? – пробасил Никифор растерянно. – Выходит, в Киеве не люди, а звери лютые живут?
– Да люди они. Люди, – спокойно сказал Григорий. – Такие же, как те, что сначала Христу «Осанна» кричали, а потом от Пилата «Распни его» требовали.
– Так что же делать? – у Ольги вырвалось.
– У себя спроси. У сердца своего, – ответил Григорий. – Только Пилату не уподобляйся. Тот хоть руки и умыл, а только все одно, как палач Христов людям запомнился.
– Но ведь Соломон иудей.
– Человек он, – улыбнулся Григорий.
Криками изошла толпа на майдане, когда вышла княгиня на крыльцо. Киевлянам Ольга иоклонилась. Потом Претичу платочком махнула. Дескать, время пришло.
Еще пуще народ завопил. Это гридни Соломона на помост вывели. Под руки лекаря держали, чтобы не упал.
Оживился кат. Топор из колоды выпростал, на плечо топорище пристроил. В сторонку до поры отошел. Тут я ведуна Перунова увидел. Вскарабкался по лесенке Звенемир, рядом с колодой пристроился. Руки кверху вознес, к тишине народ призывая.
Долго на майдане угомониться не могли. Распалился народ. В предвкушении зрелища, словно квашня в опаре, разошелся. Но наконец угомонились. Тишина над Киевом повисла. Только старый ворон на коньке княжеского терема каркнул недовольно, но и он поперхнулся и замолчал. Интересно, видать, пернатому стало, что за напасть люди затеяли.
Звенемир шаг вперед сделал. Стукнул посохом своим по помосту и сказал громко:
– Дети Перуновы! Преступник сей, – ткнул он пальцем в лекаря, – по прозванию Соломонка, злое дело против кагана нашего, Святослава Игоревича, учинить задумал. Правь презрев, по пути Кривды пошел и хотел Русь хозяина лишить. Смерти жестокой от зелья черного кагана нашего и всей Руси господина придать решился. За то княгиня наша, Ольга Асмудовна, по праву опеки над сыном своим повелевает…
– Погоди, ведун, – остановила его Ольга. Обернулся Звенемир, на крыльцо взглянул. Глаза наши на мгновенье встретились. Но даже этого мгновения оказалось достаточно, чтоб успел я разглядеть в его глазах сначала растерянность, потом удивление, затем ненависть великую и, наконец, смирение кроткое. Притворное.
– Погоди, ведун, – повторила Ольга.
Зашумел народ и замер. Замолк, ожидая, что же княгиня скажет.
– Люди русские! – сказала Ольга. – Гости и купцы заморские! Много лет лекарь Соломон служил Киевскому столу. Сколько раз и меня, и сына моего, а вашего кагана, от лихоманки спасал. Многим из вас он помогал с напастями и болезнями справляться. Но содеял он зло. И решила я, что безнаказанным это зло оставаться не может. На казнь лютую лекаря осудила. Только теперь, разобравшись во всем, взвесив трезво все провинности и поступки этого человека, признаю, что вынесла приговор свой необдуманно. Во гневе и горячности великой. А посему велю миловать Соломона, сына Матфея, лекаря козарского, и прощения у него за все причиненные обиды у него прошу. – И с этими словами она поклонилась лекарю до земли.
– Охти… – выдохнул Соломон и повис без чувств на руках гридней.
На мгновение старому ворону показалось, что гнездовье людей, вечно шумящих, вечно гомонящих, вечно спешащих куда-то, вымерло. Такой тишины он не слышал никогда. От этого ему стало не по себе. Он расправил крылья, толкнулся своими сильными ногами и взлетел. Сделав круг над майданом, он удивленно рассматривал притихших людей и все никак не мог понять, что же такое случилось?
Наконец он привычно завалился на левое крыло. Собрался сесть на свою любимую тесовую крышу, но тут оглушительный рев накрыл его и заставил сильнее замахать крыльями.
Толпа взорвалась ликующими криками. Люди орали, вопили, улюлюкали, свистели и смеялись. На казнь пришли поглядеть жители стольного города и посадов его, а оно вон как вышло все…
– Слава княгине Ольге! – выкрикнул кто-то.
– Слава! – подхватил народ.
– Вот ведь странность какая, – шепнула мне Ольга. – Небось, так киевляне не радовались, когда Святослава каганом кликнули. Зарезать и его, и меня хотели. А теперь посмотри, словно дети мамку после разлуки долгой увидали…
– Ты на Звенемира взгляни, – шепнул я ей в ответ. Ведун растерянно стоял посреди помоста, не зная, то ли радоваться ему, то ли огорчаться. Да еще кат Душегуб досадливо сплюнул себе под ноги и с выдохом вонзил свой топор в пустую колоду.
А в окошке терема я увидел Григория с Никифором. Стояли учитель с послухом и улыбались.
– Добрыня! Добрыня! – понял, что зовет меня кто-то.
Присмотрелся – Глушила мне рукой машет.
– Я оставлю тебя ненадолго? – спросил я Ольгу. Кивнула она в ответ. Спустился я с крыльца, с молотобойцем обнялся.
– Бери, – сказал ему, – Соломона и домой волоки. А я вслед за тобой пойду.
Подхватил Глушила лекаря на руки, расступилась толпа, нас пропуская. И уже выходя с майдана, я услышал, как Ольга велела ключникам бочки с брагой для угощения выкатывать…
Соломон умер в тиши своего дома. Без посторонних глаз. Как и хотел. До последнего мгновения с ним были только близкие: я, посадник хозарский и Свенельдова жена.
Дарена переживала сильно все те дни, что лекаря на Старокиевской горе держали. На майдан не пошла. Сама ведь кода-то на правиле стояла. И боль от Душегубова топора раной незакрытой на сердце осталась. Зачем же душу снова тревожить, и так изнылась вся. Но как только узнала, что Соломона помиловали, так сразу и прибежала.
Я ее попервости не узнал. Раздобрела она, похорошела. Только культя напоминала о том, что передо мной та самая шальная Одноручка, которая пугалась вороньего грая и пряталась в шорне от своих страхов… Отерла она лекарю лицо от сукровицы, раны промыла, а сама приговаривала: