Полонянин
Шрифт:
– Придется тебе, княжич, самому со своим страхом бороться, – сказала мне тогда Берисава.
Вот и пришел тот день, когда либо я его, либо он меня. А на кошт – жизнь…
– Добрын. Слышь, Добрын, – шепнул Григорий. – К костру отходи. Только тихонечко. На огонь они вряд ли полезут.
– Погоди отходить, – я ему в ответ, а сам от волчьих глаз взгляд отвести не могу. – Они наш отход за слабину примут.
Стоят волки.
Затаились.
Ждут.
И мы стоим.
А вокруг тишина звенящая. Замерло все. Даже Буланый мой притих. Только слышно, как ветки в костре шипят. Паром исходят.
Тут они разом ощерились. Зубы свои вострые показали. Рычат, а сами хвосты жмут. Видно, понимают, что мы так просто сдаваться не собираемся. На холках у них шерсть дыбом поднялась, но напасть все решиться не могут.
А я чую, как у меня все жилы струной натянулись. Хоть играй на них и песню пой. Только грустной больно эта песня получится. Ведь у Марены веселых песен не бывает.
Ветки в костре шипеть перестали. Просохли, видать, нам на горе. Громко треснула одна. И тотчас же Буланый заржал да с привязи своей рванулся. И в единый миг лопнула струна. Жажда крови горячей в волках сильнее страха оказалась. Кинулись они. И завертелось все.
Их жажда крови, моя жажда жизни. И бояться стало некогда.
Я по первому мечом рубанул. По хребту целился. Не попал. Извернулся он, прыгнул, лапами мне в грудь ударил. Только зубы клацнули. Я и понять не успел: у него или у меня? Отлетел я назад. На спину упал, кутырнулся через плечо, встать хотел, но какое там. Вцепился серый в меня, на руке повис. Завопил я от боли, когда его клыки мне кожу вспороли. Спасибо Параскеве. Она меня в дорогу снаряжала. Тулупчик овчинный толстый. Если бы не он, лопнули бы кости и остался бы я без руки.
Крутнулся я, волка от земли оторвал, по дуге он пролетел, задом тощим собрата своего сбил. Сорвались его зубы с толстой кожи рукава, кубарем он в порошу ухнулся. Взвизгнул жалостно и снова на меня кинулся. В горло метил, только ученый я. В сторону отшагнул да наотмашь его мечом полоснул. Перебил ему лапу. Заскулил он, словно ребенок обиженный. Отползать начал. Только не было во мне жалости. Добить его хотел…
Не вышло.
Второй волчара не позволил. Быстро он в себя пришел, бросился на меня, за локоть цапнул. До тела не достал, хвала Даждьбогу. Рванул меня вниз, к земле пригнул. Меч мой в сторону отлетел. А волк, будто почуяв, что его берет, сразу выпустил рукав и за плечо перехватился. Понял я, чего ему надобно: шею мне перекусить хочет.
Не дам!
Я на него упал. Придавить к земле думал. Вертким он оказался – вырвался. Рыкнул коротко и опять внаскок попер. Даже не знаю, как я его за морду руками схватить успел. Тянется он ко мне, слюной брызжет. Язычака лопатой вывалился. Дышит в лицо, лапами по животу скребет. Трещит под когтями овчина, но пока держится.
Кое-как извернулся я, на спину его опрокинул, под себя подмял да всей тяжестью навалился. Он отбрыкивается, скинуть меня с себя хочет. Морду воротить начал, силится на ноги встать. Ухо мне подвернулось, так я в него зубами вцепился. Рот шерстью вперемешку с волчьей кровью забило. Соплю я носом, но ухо его не выпускаю. Аж зубы от натуги заломило.
Он выкручивается – я держу. Он хрипит – и я хриплю. Упираюсь изо всех сил. Сильный он, а я тяжелый. Давлю его, а у самого мысль: «Только бы выдюжить… только бы удержать…»
Вот ведь как порой жить-то хочется.
– Добрый, – слышу, зовет меня кто-то. – Добрын, – угадал я голос.
Значит, жив Григорий. Значит, подеремся еще…
– Все, Добрый. Все. Ушли они.
Чую – волк подо мной затих. Не дышит больше. Не трепыхается.
Отпустил я его. На сторону отвалился. Отплевался от шерсти волчьей. И засмеялся сипло. Над собой засмеялся. Над страхом своим. И понял, что осилил я его. Нет его больше. Отступил. А то, что трясет меня мелкой дрожью, так это с устатку великого. Это пройдет.
– Ты как? – Григорий ко мне на четвереньках подполз, в крови весь, на лбу царапина вздулась, одежа изодрана, но сам целый вроде.
– А т-т-то не в-в-видишь. – И я снова засмеялся, пуще прежнего.
– Чего ржешь-то? – еще один голос. Знакомый как будто, а не помню чей. Подняться пытаюсь. Разглядеть хочу, кто там, а не могу. Сил нет.
– Ты его сейчас не тормоши, -это опять Григорий. – С испугу это.
А меня смех раздирает. До икоты. До коликов. Смеюсь и остановиться не могу.
– Бу-бу-буланый как? наконец смог я из себя выдавить.
– Цел твой Буланый, – словно маленького, погладил меня Григорий по волосам. – Никифор его огнем отбил. Напуган только конь не меньше твоего.
– Н-н-не испуг это, – я ему. – Эт-т-то я от радости. А сам-то Никифор?
– Плохи с ним дела, – тяжело вздохнул Григорий. – Порвали его сильно.
– Жив он? – И не до смеха мне сразу стало.
– Живой, – снова тот же смутно знакомый голос. – Только если ты разлеживаться станешь, долго ему не протянуть.
– Кто это? – взглянул я на христианина.
– Или не признал?
– Я это. – Заскрипел снег, и в неверном свете разворошенного костра увидел я, как кто-то склонился надо мной.
– Баян?!
– Угу, – кивнул подгудошник. – А ты, небось, думал, что это сам Сварог с тобой разговоры ведет?
– Если бы не Баян, – сказал Григорий, – догрызали бы нас уже серые.
Поднялся он кое-как. Зашатало его, но на ногах устоять сумел.
– Пойду, – говорит, – за Никифором пригляжу. В беспамятстве он. Так и лег возле твоего коня.
И поковылял к послуху. Я ему вслед посмотрел: под березой костер догорает, рядом коник мой стоит, с ноги на ногу переминается, а подле коника на земле что-то темнеется. Сразу и не поймешь, то ли человек, то ли груда листвы опавшей в кучу сбилась. Досталось жердяю. Лежит, не шевелится, только постанывает тихо.
– Давай, – протянул мне руку подгудошник, – и ты вставай полегонечку.
Ухватился я за руку протянутую, приподнялся было, но лишь сесть смог. Ноги не держат. Дух бы перевести.