Полонянин

Гончаров Олег

Заверещал тут Гойко испуганно, заскулил собакой побитой, глазищами зло на ратников зыркает, да руки пытается из веревок вырвать.

– Нет! – орет. – Не надо на крест! Лучше жилы из меня тяните. Шкуру с живого спустите! Только не на крест!

И куда прежний вожак дулебский подевался? Куда воин смелый пропал? Еще недавно он бился отчаянно, и вдруг нету его. Весь вышел. Испугался креста. Обмочился со страху. Ногами дрыгает. Пена изо рта пошла. Точно понял он, что пришла та кара, которую он сам выпросил, когда небу звездному кулаком грозил.

А Андрей вдруг на карачки встал, на локтях и коленках к кагановым ногам пополз. След кровавый за ним по земле потянулся. Стонет он от боли, но упирается. Точно что-то важное кагану сказать хочет. Дополз до Святослава, сапог ему поцеловал.

– Не казни его, Пресветлый, – прошептал, а сам от боли морщится. – Этот человек более моего настрадался. Пощади его, Господом Иисусом тебя молю. Отпусти ты его. Пусть домой возвращается. У меня на него обиды нет, и ты его прости. Не людям грехи людские судить, а только Господу… – И на бок повалился, чувства от боли и слабости телесной потерял.

Опешил мальчишка, растерялся. На мать посмотрел испуганно. А та вдруг навзрыд заплакала. Словно и не княгиня вовсе, а баба простая.

– Христианин он по вере, – сказал я ей. – Андреем его зовут. Рыбак он.

– Что же это за вера такая, – сквозь слезы шепчет, – что силу людям дает за истязателей своих прощения просить?

И тихо вдруг стало. Даже дулеб замолчал. Лишь пожарище головнями потрескивает.

– Эй, Претич, – Святослав тишину нарушил. – Развяжи его. Пусть идет куда хочет. Виру он свою сполна отдал.

Утро нового дня порушенная деревенька встретила бабьим воем. Причитаниями по погибшим мужьям, сыновьям и дедам. Хоронили своих и чужих. Для дулебов отдельную яму в лесу вырыли, там их и сложили. Своим два кургана на берегу реки насыпали. Один для холопов, другой для ратников. Рядом Заруб, Веремуд и Кислица легли. Друзьями жили, друзьями в Репейские горы ушли. Меж курганов живые по мертвым тризну справили. Все, как полагается.

Только Владану отдельно похоронили, так Загляда с Малушей захотели. По древлянским обычаям, положили ее под березой белой. Ногами на восток, головой на закат. Чтобы ей видно было, как солнышко встает. Поплакали над ней, песню поминальную спели. И оставили Даждьбогову внучку.

А ранеными лекарь занялся. Попервости к Андрею он подошел. Осмотрел раны, головой покачал.

– Что? – спросил рыбак. – Не жилец я?

– Не жилец, – ответил Соломон. – Крови много потеряно, да и гвозди ржавые свое дело сделали. Гнить теперь раны начнут.

– Ясно, – вздохнул Андрей и добавил: – На все воля Божия, и все в руце Его.

Потом старый иудей ко мне подошел.

– Я смотрю, спокойно ты жить не можешь. Все на задницу свою бед ищешь?

– Я их не ищу, – попытался улыбнуться ему в ответ. – Они меня сами находят.

– Оно и видно, – вздохнул Соломон. – Рожа-то синяком сплошным. Красавец писаный.

– Рожа ничего. Поболит, да не отвалится. Главное, яйца на месте, а остальное мелочи.

Засмеялся Соломон. Говорит:

– Ну, коли шутишь, так, значит, скоро поправишься.

– Куда я денусь? – улыбнулся я.

– А все равно, – лекарь мне, – рожа у тебя жуткая.

– И с ногой беда. Ляжку над коленом копьем распороли. И на ребрах ссадины.

– Промыть надобно, – разодрал мне лекарь порты. Не сдержал я стона, когда он ткань, припекшуюся, от раны отдирал.

– Потерпи, – говорит. – Не так уж и страшно тут. Ну, одним шрамом больше будет, эка невидаль. А на груди и вовсе безделица. Царапины скоро затянутся. Главное, что кости целы. Везучий ты, Добрый. Из мясорубки такой живым выбрался. Все тебе, как с гуся вода, а портами с исподним с тобой кто-нибудь из ратников поделится… – зубы мне лекарь заговаривает, а сам над ранами колдует.

– А у Андрея, я слышал, дела плохи? – спросил, когда Соломон мне рану промыл да края у нее стянул, и я снова говорить смог.

Кивнул головой лекарь.

– Эх, – вздохнул я, – Берисаву бы с Любавой сюда. Ведьмы бы его выходили.

– Это что ж? – обиделся Соломон. – Ты мне не доверяешь? Думаешь, что если он христианин, то старый иудей его в беде бросит? Рад я был бы ему помочь, да только не в моих это силах.

– Знаю, – ответил я. – И верю тебе, просто соскучился по ведьмам сильно. Особенно по младшей. Давно уж не виделись.

– Хорошей мне Любава помощницей была, – согласился лекарь. – Жаль, что ушла тогда.

– И мне жаль.

– Добрынюшка. – Я даже вздрогнул, словно это Любава меня позвала.

– Добрынюшка, ты как тут без нас? – Малуша с Заглядой к нам подошли.

– Хорошо, сестренка, – ответил я ей. – Лекарь говорит, что уже на поправку пошел.

– Дня через три на ноги встанет, – подтвердил иудей.

– Дядя Соломон, ты за него не беспокойся. Мы с Заглядой за ним присмотрим.

– И за остальными тоже. – Древлянка поближе придвинулась, точно маленького, меня по голове погладила. – Не оставим мы тебя, княжич, – шепнула.

– Вы лучше за рыбаком приглядите. Ему хуже, чем мне, – приподнял я голову.

Смотрю, а его воины подняли и понесли куда-то.

– За ним Ольга сама присмотрит, – сказал Соломон. – Велела его на ладье своей разместить.

– А она ничего, – вздохнула Малуша. – Я думала, она сука зубастая, а она добрая. Мне вот гребень свой подарила. Красивый.

– Это хорошо, – кивнул я.

– Пить, – это один из раненых ратников голос подал.

– Сейчас, миленький. – Загляда меня оставила и к нему поспешила.