Полонянин
Шрифт:
– Эй, христосик, – позвал Гойко. – Вот тебе и подарочек обещанный.
– Господи, спаси и сохрани, – прошептал рыбак. Уронили разбойники крестовину на землю недалеко от нас, к рыбаку подбежали. Схватили его. Он отбрыкиваться начал, только они с ним цацкаться не стали. Огрели пару раз дубьем, он и угас. Подволокли его к кресту, развязали.
– Не делайте этого, – взмолился Андрей, – грех на душу не берите. Господом Иисусом заклинаю вас. Богами вашими.
– Во! – пожал плечами Гойко. – О Богах наших вспомнил. Значит, жить хочешь? Может, и от веры своей откажешься?
– Господи, молю Тебя, дай силы мне страданья снести, – прошептал рыбак. – Укрепи мя, Господи.
– Это тебе, может, грех, – рассмеялся один из дулебов, – а нам отмщение за жен и детей наших. Давай-ка руку сюда.
Перекрестился Андрей, вздохнул, а потом сам руку им подал. Они ее к крестовине приложили и к запястью ему гвоздь кованый приставили. Такими гвоздями доски на ладьях крепят. Подошел Гойко да по шляпке топорищем ударил. Вошло жало в мягкую плоть.
Закричал рыбак. Сжалось во мне все. Замычал в страхе пастушонок пуще прежнего. А дулебы уже другую руку прилаживают.
– Господи! – кричит Андрей. – Укрепи мя, Господи! А-а-а! – Второй гвоздь пробил доску.
– Ноги. Ноги ему держи, – Гойко делово распоряжается. – Да в стороны разводите. Мы его сейчас крест-накрест присобачим. Так сподручней ему висеть будет. Пущай покорячится.
Пришили рыбака, как предводитель велел, к крестовине наискосок. Подняли верхний край, подпорку сзади приставили. Повис рыбак, распяленный, точно заяц на расчалке. Воет жутко, слезами исходит. А у меня сердце кровью обливается. Вот ведь чего натворили вражины по злобе своей! Эх, были бы у меня сейчас силушки, я бы этих гадов ползучих – ящуровых недокормышей голыми руками бы давить начал. Только нету силы. Вся вышла. Что же я натворил?! Как же допустил такое?!
– Что, христосик? – Гойко над рыбаком куражится. – Так ваш Бог подыхал? Радуйся, что, как и он, сдохнешь. Это тебе за боль, за обиду нашу. За то, что единоверцы твои с народом нашим содеяли. Эй, браты, – кричит своим, – глядите, как христосик у нас извивается!
Спешат дулебы с разных концов деревушки. Забыли про грабеж свой. Хотят на забаву посмотреть. Окружили нас. Шумят. Об заклад друг с дружкой бьются. Интересно им, сколько христианин на крестовине продержится?
– Гойко! – кричит кто-то. – Ты гвозди-то хорошо прибил? Не пробредут через руки, а то свалится христосик.
– Не пробредут, – отвечает предводитель. – Я ему гвоздочки как раз меж костей пропустил.
А рыбак вдруг выть перестал, на мучителя посмотрел внимательно, точно впервые увидел, а потом глаза к небу звездному поднял.
– Отче наш, – сказал спокойно, – сущий на небесах. Да святится имя Твое…
– Гляди, мужики, у него ум за разум забегать начал!
– Да будет воля Твоя…
– Ишь, буробит. Точно колдует да заговоры плетет.
– Да придет Царствие Твое, как на небо, так и на землю…
– Слышь, Гойко? Ты пасть ему заткни, а то порчу на нас нашлет.
– Хлеб наш насущный дай нам ныне…
– Ты смотри. Жрать просит. Точно совсем рехнулся.
– И прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим…
– Слышь, вожак, чего это он?
– Прощения, что ли, выпрашивает?
– Так ведь Богу своему он кощуны поет. Хочет, чтоб тот покарал нас, – ответил Гойко, сам глазами в небо уставился. – Где же Бог-то твой? Где?
– Прости их, Господи, – продолжал Андрей слезами заливаться. – Прости их, ибо не ведают они, что творят…
Лежал я на земле, кулаки сжимал, пастушок рядом со мной мычал затравленно, Андрей на крестовине висел, а вокруг дулебы со смеху покатывались. Грозили (кулаками небу, свистели и улюлюкали. И показалось вдруг мне, что сама Марена на Ольгови-чи спустилась. Распахнула свои черные крылья смерть и вместе с дулебами смехом исходит. Жутко стало. И ни с того ни с сего мне шмель давешний припомнился. Лишь сегодня утром я от скуки маялся, а теперь валяюсь в грязи изломанный, и не верится даже, что все это со мной происходит.
|Вот в какую Явь меня Семаргл выплюнул – злую, грязную и беспощадную. Пожарищем эта Явь полыхает, ранами кровоточит, болью жилы рвет. И нет этой боли ни конца ни края. Марена победой своей кичится, гремит костями, плотью истлевшей красуется. И люди здесь, словно звери лютые, пьянеют от чужих страданий, жадностью ненасытность свою напитать хотят. А посреди этого непотребства, среди огня и безобразия, висит человек, гвоздями к крестовине прибитый, и перед Богом своим за мучителей прощения просит.
И понял я, что не Явь это вовсе, а Пекло уродливое. Вот куда меня Сварогов пес определил. Вот как я ошибку свою искупаю.
– Гойко! Вожак! – истошный крик от реки раздался, меня из грез ужасных вырвал.
– Что стряслось?! – ответил на крик предводитель.
– Беда! Варя… – так и не докончил кричавший. Поперхнулся, вскрикнул и замолчал.
Один из дулебов, тот, что к тыну ближе всех был, взмахнул руками и повалился. И заметил я, что из глаза его торчит древко стрелы. И тишина повисла над деревенькой.
Лишь мгновение она длилась, а потом взорвалась яростными криками.
– Варяги! – завопил Гойко и секиру свою к бою изготовил.
Помню, как напугался я, когда всадник осадил своего взмыленного коня на берегу Припяти-реки. Как выкрикнул он это слово страшное, нас о напасти предупреждая. Как взволновался отец – полки расставлять принялся. Как мы, огольцы-несмышленыши, всполошились, о болячках своих походных позабыв. Я нагрудник воловий на себя прилаживал, да все никак не мог ремешком в степенек попасть. Руки от жути неведомой дрожали, а я все боялся, что дрожь мою побратимы заметят. Помню, как старый болярин наши луки изгибал, тетиву натягивал, а сам все приговаривал: