Полоса отчуждения
Шрифт:
– Относительно.
– В каком смысле?
– Ну, как зафиксировано в пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится».
– Но ведь у вас – грянул?
– Частично. – И пояснил: – Мои анализы отослали в Москву на консультативный совет.
– И долго еще ждать?
– Завтра должно быть все до конца ясным и понятным.
– А почему вы сказали, – повел дальше Максим, – что мир сейчас не лучший?
– Женщины убили желание не только дальше жить, но и быть! – чуть запальчиво начал старик.
– В каком смысле? –
– Ты посмотри, на что они похожи? Глаза не глядели бы! Потому сейчас самое время умирать. Одной жалкости – и, пожалуй, самой главной – меньше.
Максим поголовное оштанение баб принял более чем спокойно. Ну нравится им ходить в брюках, пусть себе резвятся.
Но почему-то многие мужчины, которых ему приходилось возить, прямо исходили возмущением.
Один капитан дальнего плавания сказал: «Одни из них напоминают известную породу глубоководных моллюсков. А другие явно смахивают на головастиков».
Артист же из Москвы, которого ему пришлось подвозить, так об этом выразился: «Бабы не понимают, что, надев брюки, они все свое несовершенство, а то и уродство показывают. Вон, полюбуйся! – указал он на чинно выхаживающую штанницу. – В юбке разве бы увиделась ее убийственная кривоногость?»
А через минуту он показал на другую: «А у этой, вон, смотри, задница какие гримасы делает?»
Про себя Максим с удовлетворением отметил: Вера сугубо юбочница.
«Великий человек придумал платья, – продолжал артист, – в нем женщина воспринимается как бы целиком. Объемно, что ли. Выделяются груди. Подчеркивается талия. Занимают внимание ножки. А в штанах она напоминает набор запчастей, из которых, в конечном счете, можно составить что-то похожее на утраченный оригинал».
И вот теперь этот старик тоже, как говорится, туда же.
А дед тем временем сказал:
– Мода – это смерть всего сущего.
С этими словами Максим и высадил старика у одного из крыльцов совбольницы.
19
– Раньше почти любой коммунист был двуруким.
Этот старичок был неостановим в словопотоке, поэтому Максиму не пришлось задавать ему как наводящих, так попутных вопросов.
– Что мужчину изводит? – продолжил дед. – Все, что женского рода. С одной стороны жена, с другой – партия. Или наоборот. Особого значения не имеет.
Он на миг замолк, как умер.
Максим впервые наблюдал такое состояние человека: остановившиеся глаза, маскоподобное лицо и, кажется, даже полное отсутствие дыхания.
И Максим почему-то подумал: уж не «ляснулся» ли его седок, как старик внезапно ожил:
– Помнишь песню «Партия наш рулевой»?
Он отмахнулся, мол, откуда тебе это знать, и продолжил:
– Так вот я не скажу, что партия управляла как-то не так или делала не то, что надо. Но она – угнетала. Хотелось…
Он опять вырубился, как это было давеча, и через минуту заговорил вновь:
– Я встречался с Солженицыным…
При упоминании этой фамилии Максим отослал себя памятью еще в одну недавнюю поездку, можно сказать, в довольно далекое путешествие. На этот раз ехать пришлось в Урюпинск.
Так вот с ним ехал тогда какой-то мужик, в прошлом, видимо, военный или что-то в этом роде.
И вот именно он первым в его машине заговорил об Александре Исаевиче. «Любопытная личность, – сказал он. – На сколько ходов все рассчитал».
Поскольку Максим Солженицына не читал, знал только, что рассказами «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» когда-то упивались в «Леспромхозе».
А вот «Архипелаг ГУЛАГ» читали вяло. А бывшие зэки, те просто-напросто плевались.
Что он там написал не так, Максим не знал, потому как и эту книгу не раскрывал.
И вообще, у него с чтением было туго.
Всем говорил, что при этом раскалывается башка.
А на самом деле его съедала мука.
Пытался он как-то «Двенадцать стульев» одолеть.
Как сказал один его друг, едва освоил одну ножку.
На семнадцатой, что ли, странице бросил читать.
Ну не его это дело.
Так вот урюпинец про Солженицына сказал, что специально на фронте «шлеп-язык распустил». Чтобы в тыловую тюрьму по политической статье угодить. Где хоть не всякая пуля тебе в лоб целена.
А там надо было всячески выделываться, чтобы доказать, что ты не дезертир, а идейный неприятель власти.
И вот опять – Солженицын.
Большую часть тирады об Александре Исаевиче Максим перебил своим воспоминанием.
– Мы теперь, знаешь, как жили бы, – пафосил седок, – после возвращения Солженицына призвав бы его стать президентом России. Ведь он единственный, кто прошел лагеря и заграницу и сохранил силу духа русского человека.
И тут Максим ни с того ни сего ляпнул:
– Да уж Исаевич отечество-то не очень русское.
На этот раз седок, кажется, умер насовсем.
К жизни его пробудила трель милицейского свистка.
Это Максим – ненароком – пересек две сплошные полосы.
И старик, так и недоехав до того места, которое заказывал, выхватился из машины и пошел в противоположном направлении от того, куда себя стремил.
– Задвурулил, – кивнул в его сторону гаишник, и Максим понял, что он тоже имел дело со стариком. – Наверно про солженицынский рай тачал?
И хоть Максим не подтвердил этого, хозяин дороги отпустил его с миром.
– Больше на проезжую часть смотри, чем христопродавцев слушай, – поназидал он.
20
Чем больше Максим перевозил разных людей, тем явственней понимал, что набирается от их, как ему кто-то сказал, духовного совершенства. Он отлично помнит того человека, на лице которого была наклейка «Мой мир и я».
И когда Максим поинтересовался, что это значит, седок сказал: