Полоса
Шрифт:
И тут что-то случилось. Я непроизвольно кивнул. И покраснел.
Юнус убрал от меня свою голову и пошел к кранам, пускать воду. А я — я з а в о л н о в а л с я. Больше — я смешался, растерялся. «Вернуться», «остаться». «Мое главное желание». Что это значит? Я п о н и м а л, что это значит, но делал вид, что не понимаю. Ну, ответь, ответь, отвечай!.. С е б е-т о ответь! Разве не главное твое желание — вот он, наводящий вопрос, заданный тебе, — о с т а т ь с я, в е р н у т ь с я? Хоть как-то, хоть когда-то, хоть может быть… Черт, я не собираюсь помирать, между прочим, не рановато ли спрашиваете?.. Куда ты пошел, толстяк? Что ты собираешься делать?.. Неужели это и есть мое подсознательное главное желание, самая тайная мечта?.. Ах, люди! Кто же обрек нас на этот грустный путь, в конце которого стоит скелет с косой?.. Ужас забвения — это самый великий ужас, потому что забвение обессмысливает все, что было… Почему он спросил? Откуда эти странные вопросы?..
— Я хочу соединить вас с космосом. — сказал Юнус издалека, — я запишу ваш код, он понадобится, чтобы вернуть вас обратно.
Стеклов подмигивал мне черным бесовским глазом. Мне следовало сострить, как-то разрядиться, у с п о к о и т ь с я, но я молчал, я попался, я поддался, я з а х о т е л, чтобы желание мое исполнилось… Бедные мы, бедные! В детстве мы вырезаем свое имя на парте, фараоны строят себе гробницы, Александр Македонский завоевывает мир, и Герострат сжигает храм, чтобы его не забыли… Он соединяет меня с космосом, он хочет привести меня в гармонию с миром! Пусть он приведет меня в гармонию со мной самим. Какая мелкая тщета — сидеть в этой спиральной бочке, надеясь (надеясь!), что авось что-то и выйдет!..
Физиономия Вани навела меня вдруг на мысль о каком-то лихом розыгрыше (морду ему набью, если так!), и мне пришло в голову, что если меня сейчас сфотографировать — хорош я буду! Спасибо, еще не заставили снять штаны!
— Дотроньтесь, пожалуйста, до треугольничка, который прямо перед вами! — командовал Юнус, уже от самой мойки, и мне сразу представились спаянные вазочки из-под мороженого, словно три женские груди, соединенные столь странным образом.
Я послушно протянул палец и коснулся вершины треугольника, которая глядела вниз. Она оказалась острой, как игла, которой колят палец, когда берут кровь, — я инстинктивно отдернул руку, и на кончике пальца действительно выступила капелька крови.
— Этим же пальцем сверху! — скомандовал Юнус, а я покорился: я понял, он хочет, чтобы я к а п л е й крови коснулся треугольника. И я это сделал.
Между тем Юнус пустил воду, и она уже журчала, бежала внутри спирали по ее белой трубке, и что все это значило, никто не ведал. Я чувствовал себя суеверным дикарем, мне хотелось побыстрее вылезти из спирали и посмеяться над самим собой, но я сидел послушно и ждал. Фауст д у ш у продал дьяволу за то, чтобы в е р н у т ь с я, а мы решили обойтись пятеркой. Ох, вряд ли выйдет!
Вода журчала, я сидел как идиот на красной табуретке, Ваня вертел ключами (а ведь и он, змей, сидел здесь за пятерку!), а Юнус держал руку на вентиле и скоро завернул его.
Господи, как мне было стыдно! Вылезать, усмехаться, опять острить над собой! Я больше не мог поглядеть Юнусу в лицо, в глаза — что-то случилось, он меня к у п и л, поймал, как теперь справиться с собою? Я посасывал ранку на пальце и называл Юнуса Мефистофелем. Я не знал, как достать из кармана и отдать п я т е р к у — за что пятерку? За то, что я испытал? За свою взмокшую спину? За мысль, которая, я знаю, теперь останется со мной навсегда? За голубые глаза Юнуса, горящие верой в то, что в с е х надо оставить, в с е х вернуть.
— Ты мало посидел, старичок, мало, — болтал Иван. — Скажи, Юнус?..
— А сам ты сколько сидел?
— Я? Я больше! Со мной-то все в порядке будет! Я — в воронке!..
Фу! Как меня покоробило! «Я — в воронке!» Как расхоже, видал ты! Запросто. Ну, правильно, не теряет юмора. А я вдруг потерял.
Я озирался на спираль, на треугольник, который один среди всех глядел острием вниз, перевернуто, — на нем запеклась капля моей крови, — фу, как это все глупо! Глупо, глупо, глупо! И, может, просто от глупости я так взволнован, потен, красен, ушиблен? О б н а д е ж е н. Ну, фокусник! Завлекатель ротозеев!
Среди смеха, мотания по помещению, рассматривания шлангов и прочего — тут еще сторож в старом железнодорожном кителе заглянул в дверь и покачал головой: пора, мол, — я кое-как вынул и сунул на верстак д е с я т к у. И мы ушли. Мы ушли, ушли, наконец, ушли.
Мы ехали опять по Садовому, над которым стояло красное закатное солнце. Иван болтал, трещал, смеялся, кося на меня веселым черным глазом, и я тоже подыгрывал, иронизировал. Мы придумывали, как бы притащить к Юнусу нашего редактора, который всех заставлял собирать материалы о всевозможных экстрасенсах, чародеях и телепатах, и сам первый с жадностью набрасывался на эти материалы, а потом уже добавлял в них разоблачительного яду и печатал.
Иван оставил потом машину возле редакции, и мы отправились выпить пива в маленькую пивнушку у Чистых прудов, где остановка трамвая. Вышли с кружками на улицу и стояли, пили, глядя на людей, машины, бульвар, отходя от всей этой в о р о н к и, в которой только что побывали. И чем больше глаза мои вбирали в себя привычный мир, зелень и пыль, звон и голоса, рябь воды, балконы, выставленный из окна машины голый локоть водителя и его черные очки, капустную палатку, номерные знаки на боках красных трамваев, женские ноги, женские лица, мужчин, дующих на пивную пену, которая мокрыми комьями падает на асфальт, мокро пятная его, — чем больше глядел я вокруг, жадно отмечая каждую мелочь, тем больше мысль не о себе одном, но обо в с е м и обо в с е х охватывала меня. Ничего не стоило пронзить воображением в р е м я, весь насквозь колодец прошлого, и увидеть заодно в с е, что было когда-то на этом самом месте, на Покровке: других людей, давно исчезнувших, и все, что сопутствовало им: лошадей, деревянные мостовые, лавки и дома не выше двух этажей, церкви и палисадники, босоногих мальчишек в рубахах, без порток, красных девиц в сарафанах с гнутым коромыслом на плече, бородатых молодцев, которые так же, как мы, пили, быть может, на этом углу — не пиво, так сбитень или медовуху. И так же вытряхивали кружку, тем же жестом, от последних капель и пены. А им как? Тоже?.. Да, вернуться, да, остаться. Как я вернул их сейчас.
Ах, Юнус, он все-таки заразил меня.
Потом я проснулся среди ночи. На часах было два пятнадцать. Сон, разбудивший меня, отлетал, я изо всех сил хотел вернуть его, восстановить — нет, не получилось. Вместо сна явился Юнус, — не суетливый толстяк, а тот, умный и таинственный, как доктор, пользующий тебя. И я сам сидел внутри спирали, как большая обезьяна в тесной клетке, и горел румянцем стыда… Юнус стоял над своей мойкой и глядел, как из нее уходит, свиваясь вихрем, красного цвета вода. На мою десятку он покупал себе пять пачек макарон и каких-то два диода и моток проволоки в магазине «Радиолюбитель». Его самодельный компьютер, спрятанный под раскладушкой, делал анализ моей крови, записывал ее формулу и передавал на спутник, несущийся в этот миг над Индийским океаном. И весь океан выглядел так, как он выглядит на средней величины глобусе. Спутник же с помощью лазера передавал запись дальше, печатая ее на ледяных астероидах, на черных железистых камнях, на белых скоплениях кристаллов в щелях мертвых планет, на каждой капле воды, которая только есть в космосе…
Мне пришлось встать и уйти на балкон покурить.
А ночь, конечно, была летняя, тихая, темная, окна в домах не горели, и небеса были набиты своим несусветным множеством звезд. Ах, чертов Юнус! Они гудели и пели, эти светящиеся небеса, они вращались, будто мельничные колеса, они жили. Они притягивали и втягивали меня в себя, и я отчетливо сознавал себя их частицей. Больше того, я двигался в центре их, в центре воронки, подобно красному поплавку в банке Юнуса, и медленно поднимался вверх. Проклятый Юнус! Он захватил меня э т о й идеей, мой разум д о п у с к а л такую возможность и даже уже и с к а л такую возможность: занять место в центре воронки и подниматься вверх.