Польский бунт

Глаголева Екатерина Владимировна

На улице она сразу прижалась к стене и не могла двинуться с места, парализованная от ужаса. Поляки, вооружённые ножами и тесаками, дрались с русскими солдатами, бросаясь на штыки; убитые падали и лежали тут же, под ногами у дерущихся; их кровь текла на мостовую, покрытую соломой – Игельстрём велел посыпать ею улицу, чтобы приглушить шум экипажей, докучавший его любовнице Гонорате Залусской, которая открыто жила в его доме и поправлялась после недавних родов… Теперь шум стоял такой, будто разверзлась преисподняя. «Бей москалей!» – несся клич. При каждом выстреле Джейн втягивала голову в плечи. Собравшись с мужеством, она побежала вдоль дома, юркнула в первую попавшуюся дверь и стала подниматься по лестнице.

– Хто ту ест? – послышался испуганный женский голос.

– It’s me, – ответила Джейн, не сообразив, что тут не понимают по-английски. Потом сказала первое, что вспомнилось: – Пшепрашам пани…

Со второго этажа ей навстречу спустилась женщина в чепце и со свечой в руке, оглядела, схватила за руку и повела за собой. Джейн её узнала: это была хозяйка дома, где они снимали квартиру. Увидев в горнице Екатерину Александровну, она обрадовалась: нашлась! – но госпожа Чичерина производила впечатление безумной. Она смотрела перед собой немигающим взглядом и не отвечала, когда с ней заговаривали.

На лестнице послышался топот сапог, звяканье шпор, дверь распахнулась, и на пороге появился муж хозяйки в голубом мундире польских гусар, в черной конфедератке с высоким белым султаном и с офицерским шарфом. При виде двух русских женщин глаза его налились кровью.

– Преш з мего дому! – завопил он, схватившись рукой за эфес сабли.

Джейн обхватила Екатерину Александровну за плечи и поскорее вывела на улицу. Там они остановились в растерянности. Бой разгорался всё жарче, где-то в конце Медовой ударила пушка.

– Барыня! – послышался крик.

Няня с Сашенькой на руках стояла у стены; Николенька держался за ее юбку. Джейн не знала, что ей делать, куда податься. Она вздрогнула, когда кто-то похлопал её сзади по плечу.

– Kommen sie, Fr"aulein, komm! – пожилой немец в потертой куртке, штанах до колен и деревянных башмаках, надетых на босу ногу, делал ей знаки, чтобы они шли за ним. – Ходзь ту!

Это был стекольщик-пруссак, живший в том же доме на первом этаже, занимая пару комнаток при мастерской. Женщинам он отвёл чулан, где пахло пылью и замазкой; принес несколько охапок соломы, пару колченогих табуретов, поставил поганое ведро для отправления надобностей… За стеной, на улице, снова ухнула пушка; тотчас раздались крики боли и вопли ярости… Три молодые женщины бросились на солому, прижав к себе детей…

* * *

Поднятый с постели вестовым, Федор Сергеевич Гагарин наскоро оделся, поцеловал в лоб сонную жену и быстро явился к генералу Милашевичу. Небо со стороны Вислы только-только начало светлеть; воздух дрожал от колокольного звона; Варшава гудела, как растревоженный улей. Не все офицеры Сибирского полка оказались налицо: некоторые, квартировавшие в частных домах, погибли от рук своих хозяев; в окна стреляли, с крыш бросали каменья. Офицеры и солдаты пересказывали друг другу то, что удалось узнать наверное: в четыре часа утра отряд польской кавалерии атаковал русский караул между казармами и воротами Саксонского сада; тот дважды выстрелил из пушек и был вынужден отступить, поляки же подрубили лафеты и вернулись восвояси. Но сразу же вслед за тем выступила вся конная гвардия: часть направилась к арсеналу, другая – к казармам; два пушечных выстрела подали сигнал бунтовщикам. Собравшаяся у арсенала чернь расхватывала ружья и сабли, которые им выбрасывали прямо в окошки. Приказы короля Станислава Августа выполнять отказались: гвардейцы заявили ему с чисто польской заносчивостью, что послушаются лишь зова своей чести. Говорят, что на русских солдат напали прямо в церкви или когда они выходили оттуда, отстояв заутреню, – это голос чести велел?! Везде был ералаш; русские отряды оказались отрезанными друг от друга и не могли подать помощи один другому. Стреляли в Нове-Място, палили на Медовой: два русских батальона обороняли дом генерала Игельстрёма. Король послал к нему своего старшего брата Казимира Понятовского с предложением покинуть город и вывести оттуда русские войска, иначе ему не успокоить народ. И вот прошёл уже час, а бой всё не прекращается…

Гагарин томился тревогой за жену. Зачем она приехала к нему – беременная, с двумя старшими детьми? Что теперь с ними будет?.. Впрочем, кто же мог предугадать… Пашенька любила его всей душой, как и он ее; ему, своему супругу, сосватанному родителями, она отдалась со всем пылом нерастраченных чувств, разукрасив его образ яркими мечтами, которым предавалась во время полумонастырского житья в Смольном институте. Ей было двадцать три года, когда они обвенчались, ему – двадцать восемь. Сыновья Федор и Василий родились один за другим; потом началась новая война с турками. Вырвавшись в отпуск, Гагарин птицей полетел в Петербург – и в положенный срок родилась Верочка… Война всё не кончалась, и Пашенька не выдержала – приехала к нему в Яссы, по холодной, пустой, безлюдной молдавской степи, ночуя в кибитке и согреваясь лишь своею пылкой, неугасимой любовью. Роды ничуть не повредили ее стройной фигуре; своей красотой княгиня Гагарина затмила даже Софию де Витт – первую одалиску в гареме светлейшего. Потёмкин, не знавший отказов, сразу положил на неё свой единственный глаз; Пашенька отвесила ему звонкую пощечину. И тотчас испугалась своей храбрости, не за себя – за мужа. Разве можно забыть эту сцену в низенькой молдавской хате, крытой камышом, с домоткаными половиками на земляном полу: он рвался вызвать светлейшего на дуэль; она удерживала его за руки, просила, умоляла… Каким влажным блеском сияли её темные глаза!.. Какой неистовой и нежной она была!.. Потёмкин вскоре умер; война закончилась; в урочное время родилась Наденька. Любочка последовала за ней год спустя, а когда Пашенька поняла, что снова в положении, полк Гагарина перебросили в Варшаву, и жена, убоявшись новой долгой разлуки, проделала вслед за ним тот же путь в длинном семейном рыдване… И вот теперь он здесь, строит в боевой порядок солдат на Свентокрыжской, а она там, одна, без защиты, и под ее окнами бродит разъяренная чернь! Совсем как во время пугачевского бунта двадцать лет назад…

Сибирцев было тысячи четыре, и Милашевич не сомневался в том, что отразит натиск дзялынцев, шедших из Мокотова, поскольку тех было не больше шести сотен. Офицера, присланного генералом Гауманом с уверениями в том, будто полк идет в Замок по велению короля, чтобы подавить восстание в городе, он велел арестовать: это была явная ложь. К тому же Милашевич получил письменный приказ Игельстрёма не пропускать полк Дзялынского. Этот приказ он показал и Станиславу Мокроновскому, королевскому камергеру, прискакавшему из Замка. Две пушки нацелили жерлами на улицу Новый свет – и вовремя: там как раз показалась колонна в темно-синих мундирах. Третья просьба их пропустить также была встречена отказом. Сбросив маску, поляки дали залп; русские в ответ выстрелили картечью. Когда развеялся дым, вся улица была усеяна трупами, но тут справа, со стороны Саксонской площади и Конского торга, показался другой отряд дзялынцев, за которым валила толпа мастеровых – тысячи и тысячи! Под натиском этой толпы русские отступили к собору Святого Креста, и там Гагарин быстро выстроил свой батальон в боевое каре. Это было сделано очень вовремя, потому что с Тамки, в гору, поднимался третий отряд…

Гагарин был закаленным воином; за Мачинское дело он получил орден Святого Георгия 4-й степени. Сделав ночью переход свыше тридцати верст, русские на рассвете обрушились на турок, которых было почти втрое больше, и, отражая все контратаки, захватили укрепленный лагерь и обратили их в бегство. Но тогда они сражались в чистом поле, где было пространство для манёвра. А здесь… В пороховом дыму не видно ни зги; раненые падали на убитых, живые спотыкались о тех и других. Польские бунтовщики подползали на брюхе, прячась за трупами, и потом стреляли в русских солдат почти в упор. Развернуться и перестроиться было негде, да ещё и нужно беречь заряды, которых осталось в обрез, а новых взять негде. Бой продолжался уже два часа. Каре плевалось огнём, каждый залп был убийственным, но залпы эти становились всё реже. Гагарин увидел, как Милашевича с залитым кровью лицом несут на руках в ближайший дом; значит, теперь он старший по званию.

– Слушай мою команду! – закричал он. – Пушки вперед!

Измазанные гарью солдаты в некогда светло-зеленых мундирах подтащили поближе к переулку два легких орудия; к Гагарину подскочил подпоручик-артиллерист:

– Ваше превосходительство, зарядов осталось на шесть выстрелов!

– Подпустить поближе! Стрелять картечью! Разом!

– Слушаюсь!

Канониры, взявшись за рычаги, навели пушки на наступающую толпу; первый номер умелым движением прочистил ствол банником, подносчик передал слева картечную банку, заряжающий вложил ее в ствол; развернув банник обратным концом, они вдвоем с первым номером загнали снаряд до упора. Второй номер проткнул протравником картуз; его товарищ зажег пальник от фитиля; второй номер поднял руку вверх, давая понять офицеру, что орудие готово, но не успел подпоручик крикнуть «Пли!», как раздались два ружейных выстрела, и оба солдата с пальниками замертво упали на землю; один фитиль погас.

Первая шеренга пехоты дала залп поверх голов пушкарей, но он получился недружным: кое-кому стрелять было уже нечем.

– Штыки к бою! – отдал приказ Гагарин.

– Пли! – отчаянно крикнул подпоручик.

Ещё два солдата упали, не успев донести пальник до затравки: у одного из шеи хлестала кровь, другому пуля попала прямехонько под левую лопатку.

Гагарин стал озираться, ощупывая взглядом крыши. Вон, вон они! Подозвав стоявшего поблизости унтер-офицера, он велел послать людей на колокольню собора и на чердак дома против дворца Тышкевича. Сам же вытащил из ножен саблю и прошёл вперед, намереваясь прорываться к Саксонской площади.