Полтора кролика (сборник)
Шрифт:
Новое поколение урн теперь украшено надписью: «Люби свой город!»
А захотел бы Лев Лаврентьевич, вняв призыву, тем же манером ответить, что да, город свой любит и не сорит, интересно, этим признанием какой бы следовало украсить объект? Опять-таки урну?
«Люблю свой город» – на урне?
Некоторые несли елки. Дома искусственная имеется. Пусть украшает, раз есть желание. Кто бы подсмотрел, кто бы подслушал, из-за чего ссориться начинают, не поверил бы, что такое возможно – вдрызг! – как в этот раз: из-за глупого выяснения причин, почему Лев Лаврентьевич не знает длины окружности своей шеи. Сама-то она прекрасно знает, какова длина окружности шеи Льва Лаврентьевича, но, спрашивает себя, видите ли, почему она обязана это знать, когда он это знать не обязан. Невнимание к себе самому, по жениной логике, предполагает еще большее невнимание к ней самой, а это уже с его стороны чистой воды эгоизм, –
Сколько времени прошло – мало ли, много ли (минут, вероятно, пять) – Лев Лаврентьевич обнаружил себя в торговом зале. В неуютном царстве избыточности тщился каждый мелкий предмет, тщилась каждая бесполезность навязаться в собственность Льву Лаврентьевичу – на жену его с дальним прицелом. Он же, шедший мимо витрин, мимо полок и мимо прилавков, понимал, что лишний он здесь, на этом празднике изобилия – по крайней мере, сегодня. Ничего сегодня не способно было прельстить Льва Лаврентьевича – ни штанга для полотенца, ни держатели для туалетной бумаги, ни модули для хранения полезных предметов. Ни чехлы для подушек, ни щетки для унитазов, ни софиты для абажуров, ни табуретки для ног. Ни регуляторы для гардин, ни топоры для мяса, ни ножи для лосося, ни прессы для чеснока, ни подставки для специй, ни разделители для ящиков, ни игрушки для кошек, ни коврики для ванной, ни коробки для книг, ни книги для коробок…
Ни открыткодержатели. Ни мешочки из полиэстера. Ни чашечки с блюдцами для кофе эспрессо…
Ни даже для прихожей картины. Печать методом объемных мазков. Полный эффект оригинала.
Все раздражало Льва Лаврентьевича, но более всего манекены. Стали с некоторых пор манекены его бесить. Всех типов. Безголовые, например, – когда мода на безголовых пошла.
Но и с головами бесили – независимо от фактуры лица. Гладколицые, без глаз и ушей, без носа и рта, у которых голова, как яйцо страусиное; или с небывалыми харями инопланетных пришельцев; или, например, с нарочитыми искажениями пропорций человеческого лица – всех мастей микро– и макроцефалы; или, напротив, исполненные в крайне гиперреалистической манере, когда видны и морщины на лбу, и ямочка на подбородке, и когда перепутать легко эту нелюдь с продавцом-консультантом. Раньше были они не такими, раньше были они без претензий. Вот за что Лев Лаврентьевич их невзлюбил – за претензию! Глядя на манекен, Лев Лаврентьевич не мог не думать о человеке. Можно ли, глядя на манекен, не потерять веру в род человеческий, ибо не по подобию ли человека сотворен манекен? Вспомнилось Льву Лаврентьевичу, как по ящику некто объяснял основным свойством всех манекенов, а именно их способностью всегда функциональными быть, их же, даже раздетых, асексуальность. То есть манекен в принципе ни на что не готов провоцировать человека (кроме, конечно, покупки). Но, во-первых, это как еще функциональность понимать – может, есть и такие, для кого манекена основная функция вовсе и не быть обязательно вешалкой, а, во-вторых, вот Льва Лаврентьевича пример: если, по мысли того телевизионного умника, не способен манекен вызвать сильных эмоций, то отчего же так хочется Льву Лаврентьевичу дать манекену по морде? Не любому, допустим, не каждому, а хотя бы конкретно вот этому – что стоит в бордовой футболке и клубном шелковом пиджаке и у которого даже ресницы имеются, а взгляд едва ль не осмысленный, или хуже: едва ль не идейный? Лев Лаврентьевич сжал кулаки, но сдержался, не дал манекену по морде. Отошел. Вышел на улицу, ничего не купив.
Автомобильная пробка медленно рассасывалась.
«Забудь свой геморрой!» – призывал светящийся постер. Клинический случай, – сказал себе Лев Лаврентьевич, машинально прочитав адрес клиники. Все-таки он старался воздерживаться от чтения рекламных текстов. Не всегда получалось.
Возле «геморроя» стояла компания неопрятных молодых людей, один самозабвенно тренькал на гитаре и омерзительно блеял, думая, что поет, а его подруга, тоже думая, что он поет и что эта песнь достойна вознаграждения, приставала к прохожим с протянутой шляпой. Ко Льву Лаврентьевичу тоже метнулась, но сразу отступила, прочтя на его лице категоричное «не подаю». На самом деле, на лице Льва Лаврентьевича выражалось нечто более сложное: «Сначала играть научитесь и петь, а потом, сосунки, вылезайте на публику!» Мимо прошел, злой как черт. Почему, почему они так? Лев Лаврентьевич тоже четыре знает аккорда и может стренькать не хуже, чем тот, но почему же он ни при каких обстоятельствах никогда себе не позволит скромное свое умение кому-нибудь навязать –
И что такое «забудь свой геморрой»? Почему его надо забыть, если он уже есть? Как забыть – как сумку, как зонтик?… А это идиотское уточнение «свой»!.. Свой забыть, а чужой геморрой забывать не надо?
Он почувствовал, что, если не выпьет хотя бы чуть-чуть, то может сорваться.
Лев Лаврентьевич не стал спускаться в подземный переход, ведущий к станции метро, а, пройдя шагов двести, свернул в малонаселенный Т-ский переулок. Там, в подвальчике, размещалась рюмочная, с осени прошлого года именуемая «Эльбрусом», но по старой памяти больше известная как «Котлетная».
Не умея представить иных причин называться подвальчику «Эльбрусом», Лев Лаврентьевич полагал, что Эльбрус – это имя хозяина заведения.
Входя, мечтал о пятидесяти; у прилавка подумал о ста; стал платить и решил: сто пятьдесят. Ему дали в графинчике. Взял томатного сока стакан. Закусывать не хотелось, третий день не было аппетита.
Сел, налил себе в рюмку, разделив мысленно все на четыре. Спешить не надо. Надо с чувством, с толком, с расстановкой. Выпил, томатным запил, отглотнув понемножечку дважды. За соседним столиком двое сидели, пили пиво, на тарелке кучкой лежали щепки вяленых кальмаров. Лев Лаврентьевич терпеть не мог эту дрянь.
С тех пор, как «Эльбрусом» стала «Котлетная», котлеты здесь продавать перестали.
Закурил.
Музыки, к счастью, не было.
Впрочем, лучше музыку слушать, чем то, о чем говорили за соседним столиком. Один уговаривал другого сменить фамилию. «Ковнюков, смени, тебя же все равно все Говнюковым считают!» (То, что тот Ковнюков, понял Лев Лаврентьевич не на слух, а из контекста фразы.) Второй отвечал первому, что он и есть Говнюков, что это дед его еще до войны сменил Говнюков на Ковнюков, тогда как правильно Говнюков, и что он, Ковнюков, никогда не поменяет фамилию ни на Адмиралова, ни на Вышегорского, а если и поменяет, только обратно на Говнюкова, потому что это реальная фамилия, правильная, и надо ее уважать. Он несколько раз употреблял конструкции с местоимением «мы», но на слух уяснить затруднительно было: «мы – Ковнюковы» или «мы – Говнюковы». Наконец прозвучала фраза, надо думать, служившая девизом, с которым владелец необычной фамилии уверенно шел по жизни, бросив вызов судьбе: «Говнюков много, а Говнюков один». (Возможно, он сказал «Ковнюков один» – один черт.)
Что за хрень?… как такое можно нести?… – возмущался про себя Лев Лаврентьевич. Если так и дальше пойдет, его просто вытошнит.
Водка, правда, была ничего, а вот сок томатный ему тоже не нравился. Несоленый. Но он сам не солил – вполне осознанно. Говорят, томатный сок с поваренной солью действует разрушительно на печень.
Злил еще и тем Ковнюков-Говнюков, что Лев Лаврентьевич сам гордился всегда своим именем-отчеством. Что же тут красивого в Говнюкове, когда, если и есть что-то объективно красивое, так, конечно же, это Лев Лаврентьевич? Поразительное сочетание звуков, тончайшая аллитерация, волновые звуковые накаты: лев, лав. Лев. Лав. Ай лав ю, Лев. Ай лав ю, Лав. Ай лав ю, Лаврентьич. Женщины так ему никогда не говорили. А жаль.
Жизнь, если честно, скверно сложилась.
А жизнь всегда скверно складывается.
Как карточный домик.
Налил еще.
Спасибо родителям. Назвали Львом. Лучше и не придумаешь.
За родителей. Соком запил.
С фамилией не так повезло. Сама по себе вполне приемлемая, но в сочетании с именем как-то не очень. Лев Комаров. Семантический сбой. Что-то надо одно – или лев, или комар. Льву Лаврентьевичу фамилия Комаров с детства отравляла существование. А был бы он Говнюковым? Лев Говнюков… Страшно представить.
Теперь о политике рассуждали.
– Вот увидишь, Говнюков, первой отсоединится Шотландия. Затем – Уэльс.
– Англия первой отсоединится, – пророчествует Говнюков за соседним столиком. – Останутся Шотландия с Уэльсом без Англии.
– Да нет там никакой Англии, Говнюков, есть безымянная территория в границах Великобритании…
Достали.
Убил бы обоих.
Вошел дед бомжеватого вида. Лицо как будто знакомое, где-то Лев Лаврентьевич с ним определенно встречался. Судя по тому, что держал он в руке, а держал он в руке «За знакомство!», промышлял дедушка продажей бесплатного. Оценив ситуацию, направился к тем двоим.