Полтора квадратных метра
Шрифт:
– Говорят, вы поете хорошо, Матвей Спиридонович?
– спросила Елена Александровна.
– Хорошо ли, плохо ли, но для вас спою, - решительно сказал Судаков.
– Для милого дружка хоть сережку из ушка, - ласково кивнул ему Павел Семенович.
Судаков сурово посмотрел на него, насупился и вдруг запел высоким легким голосом:
При бурной но-оченьки ненастной
Скрывался месяц в облаках...
Старуха Урожайкина враз посерьезнела и ждала нового куплета, глядя в пол; потом мотнула головой и с ходу влилась в песню, широко растягивая слова, играя переливами тоненьким
На ту-у-у зеле-е-о-о-ну-ю могилку
При-и-шла краса-а-а-вица в слезах...
В это время кто-то сильно постучал в дверь.
– В чем дело?
– спросил Павел Семенович.
– Довольно! Отпелись...
– раздался за дверью пьяный голос Чиженка. Расходись по одному! Бить не стану... Или дверь изрублю, ну?
Он вынул топор из-за пазухи и несколько раз с силой провел лезвием по обшивке. Раздался сочный хруст раздираемого дерматина.
– Ой, не пускайте его! Не пускайте. Он зарубит меня!
– вскрикивала Елена Александровна и стала делать так руками, вывернув ладони наружу, словно отталкивалась от кого-то.
– Отойдите от двери, или я вызову милицию, - сказал Павел Семенович.
– А я говорю, расходись!
– и опять удар в дверь и треск дерматина.
– Ну-к, я пойду успокою его, - сказал, вставая из-за стола, Судаков.
– Он зарубит вас, Матвей Спиридонович!
– ухватила его за руку Елена Александровна.
– Эй, обормот! У тебя что, денег много?
– спросила Мария Ивановна, подойдя к двери.
– Все что ни есть пущу в оборот. Но и вам жизни не дам. Расходись, говорю!
– кричал Чиженок.
Судаков все-таки открыл дверь и вышел.
– Ну, чего топором-то размахался?
Чиженок от неожиданности отступил шага на два:
– Га! Счастливая влюбленная пара... А ежели я по шее тебя топором? А?!
– Я вот вырву топор-то да тебя по шее.
– Ну, попробуй! Вырви... Давай!
– Чиженок подходил к Судакову, но топор держал за спиной.
– А ты попробуй вдарь?! Ну?
– ярился и Судаков.
Так они с минуту стояли нос к носу, с брезгливой гримасой глядя друг на друга.
– Шшанок, - сказал Судаков.
– А ты кобель старый.
После чего дверь снова захлопнулась перед Чиженком, и он с запоздалой яростью ударил в нее несколько раз топором.
– Ах, вот как! Ну теперь пеняй на себя.
– Павел Семенович сорвался к телефону.
И пока позвякивало, раскручиваясь, телефонное кольцо, Чиженок стоял за дверью тихо, слушал.
– Але? Милиция? Милиция? Мне дежурного! Что? А где он? Куда звонить? Ах, черт...
– кипятился Павел Семенович.
И когда опять заверещало телефонное кольцо, в дверь забухало с новой силой:
– А я говорю, разойдись! Полюбовники, мать вашу...
5
Дежурил по милиции в эту ночь участковый уполномоченный лейтенант Парфенов. С вечера к нему зашел пожарный инспектор капитан Стенин:
– Вась, приходи после ужина в пожарку - с бредежком полазаем по запруде. Ночь теплая.
– А где бредень взял?
– Дезертир принес.
– Сам-то он будет бродить?
– Ну! Мы с тобой в бредне-то запутаемся.
– Тогда приду.
Дезертир считался лучшим рыбаком на всю округу. Мастерству этому он обучался поневоле. Многие годы рыбалка по ночам была его главным доходом.
Сперва Дезертир пропал без вести. В сорок третьем году по нему уж и поминки справили. Потом объявился живым... через двадцать лет. Все эти годы просидел он в собственном подполе. Не так чтобы просидел - работал по ночам, дом ухетал, двор, сено косил, рыбачил... Детей нарожал. А уж напоследок, осмелев, стал ходить в отхожий промысел. Благо что паспортов у колхозников не было. Кем назовется - за того и сходит. Пристал к одной дальней тумской бригаде плотников, с ней и ходил по колхозам - дворы скотные строили, хранилища, избы... Жил он на хуторе Выкса. До войны там было всего десяток дворов, а к шестидесятому году один остался. "Как, Настасья Гунькина там и живет?
– сокрушались бабы из дальних сел.
– Лес кругом да луга. В озерах одни черти ночуют..." - "Она с чертями и снюхалась. Третьего ребенка в подоле от них принесла".
Выдал себя Дезертир сам. Умерла мать у него. Пока ее обмывали да отпевали, он все в подполе отсиживался. Но, когда понесли на кладбище, не выдержал. Бледный, без шапки, раздетый - время было осеннее, ветреное, он шел за ее гробом, бормотал деревянным голосом: "Прости, мать родная! Простите, люди добрые!" И всю дорогу плакал.
С кладбища сам пошел в Рожнов, в милицию. Настасья вопила по нем пуще, чем по умершей... "Хоть бы на поминки вернулся! Посидел бы с детьми напоследок", - упрашивала его Настасья. Но он был безответен.
В милиции дежурил как раз участковый Парфенов.
– Берите меня... Я дезертир.
Гунькин так и пришел без шапки, раздетый, с размазанными потеками слез по щекам.
– Какой дезертир? Откуда?
– спрашивал его молодой лейтенант.
– С трудового фронта, что ли? С целины?
– Нет, с настоящего... с германского.
– Да ты что, друг, пьяный, что ли?
Пока посылали бумаги в высокие сферы, пока ждали указаний, как быть с этим дезертиром, куда его девать, Гунькин с топором да рубанком всю милицию обстроил: и полы перебрал, и двери выправил, и переплеты оконные сменил. И даже начальнику квартиру успел отремонтировать.
– А он деловой, этот дезертир, - сказал начальник.
– Только в глаза не смотрит и мычит, как немой. Если помилуют, надо бы трудоустроить его.
Помилование пришло через два месяца. И участковый уполномоченный Парфенов водил его в райкомхоз:
– Отбился человек от жизни... Надо бы посодействовать насчет работы. А так он ничего, смирный. Работать умеет...
Приняли. Милиция авторитетом пользуется. Переехал Гунькин в Рожнов, построил себе пятистенок, разукрасил его резными наличниками и зажил не хуже иных прочих. Про его историю вскоре все позабыли, только и осталось одно прозвище - Дезертир, которое и к ребятишкам перешло. Но кто в Рожнове живет без прозвища? Поди раскопай - отчего так прозывают. Да вот, пожалуй, привычка скверная осталась - плохо спал по ночам Дезертир. Но и тут оборачивалось не без пользы - рыбачил.