Полуденные экспедиции: Наброски и очерки Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881 гг. Из воспоминаний раненого. Русские над Индией. Очерки и рассказы из боевой жизни на Памире
Шрифт:
— Известно, сражался, а то как же? — заметил другой. — Тоже, ведь офицер!
Мерно падала земля с лопаток на тела убитых, покрывая их одного за другим своим холодным слоем и поглощая навеки павших героев. Вот белеется кусок мундира афганского капитана, но одна, другая лопатка — и все покрыто землею.
Могила зарыта, и поверх нее сложен из камней памятник. Пехота трогается дальше.
— Песельники — на правый фланг! — раздается команда ротного командира, и веселая солдатская песня слышится с прикрикиванием и присвистыванием на все лады, но в ней нет той веселой нотки, какая обыкновенно бывает заметна в обычной солдатской песне. Запевала и то как-то нехотя
Отряд подошел к восточному берегу озера Яшиль-куль и расположился бивуаком против развалин китайской крепости Сума-Таш.
Тихо на бивуаке. Нет обычных песен, и даже гармоники не слышно; все толкуют солдаты об «аванганцах».
— Ну и храбрые они, братцы, пра, храбрые, — говорит один солдат, сидя на корточках и покуривая трубку, — ни един, что есть, не сдался, всех перехлопали; не положим, говорят, оружию, устав, мол, не дозволяет!
— И што тутко за храбрость! Значит, у аванганца солдат службу знает: коли на пост поставили, так, значит, и стой, «хотя бы и жисти опасность угрожала!» — повторил слова устава фельдфебель. — Ты сам, чай, устав-от гарнизонный знаешь? А еще капрал! Ишь, храбрость какую нашел! Меня коли, этта, на пост поставят, то я за тридцать верст противника унюхаю, а ён што?.. Спит себе и не видит, что наши у него на носу… Тьфу, а не офицер! — И фельдфебель сердито сплюнул, посылая ругань по адресу афганцев.
Показались носилки, на которых лежали раненые. На одних из них тяжело раненный казак Борисов еле-еле стонет. Тяжелое шествие…
«Афганцы, афганцы!» — раздается крик — и все бросаются смотреть пленных. Это были шугнанцы, между которыми выделялся один молодой афганец, красавец юноша. Два пучка взбитых волос, с каждой из сторон головы, красиво выбивались из-под простреленного головного убора. Пробитый пулями мундир его был изорван, видимо, во время рукопашной схватки. Он шел, высоко подняв голову, и окидывал сверкающим взглядом солдат. Шугнанцы почтительно шли с грустными лицами, видимо ожидая чего-нибудь страшного в русском лагере.
— Ишь, смотри-ко, братцы, — говорит один из солдат, указывая на афганца, — что значит судьба-то. Не суждено, так не умрешь. Глянь-ко у энтого аванганца и чалма, и мундир прострелены, да и весь, как решето, истыкан, а на ём ни единой царапины нету, а даве, когда мы в аванганскую-то юрту забежали, глянул я в ящик, а там шугнанец, повар их, сказывали, сидит, я его оттуда и выволок. Глянул, а он мертвый, пуля, значит, ему это в самый глаз угодила, как ни прятался сердешный, а нашла-таки она его и в ящике под кошмами.
— Все Бог, — возразил, вздохнув, другой солдатик, — на все Его святая воля.
— А ён какой веры будет? — спрашивает молодой солдат унтер-офицера.
— Магометчик, — серьезно отвечает тот.
— А энто что же за вера такая будет? — интересуется солдат.
— А такая же, как и у сарта, — поясняет унтер.
Удовлетворенный солдатик успокаивается.
Раздается барабанный бой к обеду.
— Становись на молитву! — кричит дежурный по роте, и кучка солдат с котелками в руках нестройным хором поет «Очи всех на Тя, Господи, уповают»…
8. Беседа с пленными. Афганец вместо архара
Мало-помалу тяжелое впечатление, произведенное убитыми и ранеными, сгладилось, и жизнь на бивуаке вошла в свою колею.
Ежедневно расставлялись посты, высылались секреты и заставы в сторону, откуда ожидались афганцы, одним словом, дни тянулись скучно и однообразно. Единственным нашим развлечением была беседа с пленными, и их интересные рассказы очень занимали меня.
Была ясная, теплая погода, ветер, постоянно дувший то с одной стороны, то с другой, притих, так что в общей столовой нашей, которою нам служила длинная палатка, было довольно сносно сидеть, полотнище не хлестало по затылку и не сбивало фуражки.
После сытного обеда и доброй порции водки мы, покуривая, сидели и вели оживленный разговор об Абдурахман-хане. В это время раздался выстрел. В одно мгновение мы повыскакали из столовой и увидели необыкновенной величины горного орла, бьющегося на земле; у него было переломлено крыло удачным выстрелом из карабина, направленным известным охотником капитаном Арсеньевым.
Громадный орел, видимо, изнемогал от боли, силясь подняться, но напрасно. Я подошел к нему ближе. Закинув голову назад и расширив свои красновато-огненные глаза с черными зрачками, орел так сильно щелкнул клювом и издал такой ужасный крик, что я невольно сделал шаг назад.
С трудом удалось набросить аркан на шею царя пернатых и таким образом обезоружить его. Удивительное дело, самые смелые офицеры, увешенные орденами за доблести в походах, не раз встречавшиеся со смертью лицом к лицу, не могли подойти, боялись подбитого, обессиленного, полуторааршинного орла, лишенного возможности даже подняться на воздух.
Пернатый пленник прожил в отряде три дня и издох, так как пуля повредила крыло, прошла сквозь грудь, зацепив немного легкое. Насмотревшись на хищника, я отправился в свою незатейливую хижину, чтобы прочитать газеты, которые прибыли сюда только сегодня, и хотя новости были для всего мира уже застарелыми, то есть совершившимися полтора месяца тому назад, но все же на «крыше мира» они были самыми свежими, и мы с жадностью поглощали их. У меня в кармане лежал номер «Нового времени», и я был в восторге, так как, кроме «Света» да этой газеты, на этот раз ничего не было получено.
Когда я подходил к своей палатке в надежде удобно улечься и заняться чтением, сожитель мой, поручик Баранов, выполз из нее и направился к видневшимся вдали юртам.
— Куда это вы? — крикнул я ему вслед.
— Да хочу поговорить с пленными, пойдемте заодно.
— Пойдемте.
И мы отправились к противоположному концу бивуака.
На разостланной кошме около небольшого шатра сидело несколько шугнанцев, а в отдалении от них в красном мундире, поджав под себя ноги, — афганец. Это был совершенно молодой, высокий, с дышащим отвагою красивым лицом юноша. Красный мундир чрезвычайно шел к его смуглому лицу, а черные усики красиво пушились над верхнею губою, придавая молодому лицу его несколько возмужалый вид. Он бросил на нас свой огненный взгляд и поправил чалму на голове.
Подошел переводчик, й у нас завязался оживленный разговор. Афганец отвечал очень охотно, и в его тоне не было заметно и тени ненависти.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Гулдабан-Кудряв-хан, — ответил пленный, — я родной брат убитого вчера капитана Гулям-Айдар-хана, — сказал он, и в его голосе прозвучала грустная нотка.
— А сам ты — офицер или солдат?
— Я? — вопросительно вскинул он глазами и ткнул себя в грудь пальцем. — Я солдат, но я окончил Кабульскую военную школу и должен два года отслужить в войсках рядовым, и потом буду произведен в дофордары [48] , а там и в офицеры.
48
Дофордар — унтер-офицер.