Полуденный бес. Анатомия депрессии
Шрифт:
Депрессия не отпускала Билла все лето. «Часто в моменты глубокой депрессии я терял контроль над кишечником. Особенно тяжело в этом смысле было тем летом. Я с ужасом думал о следующем учебном годе. Я и помыслить не мог об экзаменах и всем прочем. Когда я вернулся к учебе и закончил год с высшими баллами, я, честно говоря, думал, что это какая-то ошибка. Когда выяснилось, что никакой ошибки нет, я возликовал, и это вытащило меня из депрессии». Есть факторы, запускающие депрессию, а есть останавливающие ее, и это видно на примере Штайна. «Уже на следующий день я пришел в норму и, пока учился, ни разу по-настоящему глубоко не проваливался. Однако все мои устремления сошли на нет. Если бы мне тогда сказали, чем я буду заниматься, с какими людьми работать, я был бы потрясен. Я стал совсем неамбициозен». Несмотря на такое признание, Штайн трудился, как раб. Он по-прежнему получал высокие оценки. «Сам не знаю, почему я так старался, – рассказывает он. – Я не собирался поступать на юридический или что-то в этом роде. Мне просто казалось, что приличные оценки как-то обезопасят меня, убедят меня, что я могу работать».
Билл Штайн – человек уверенного мощного интеллекта и совершенно подавленного эго. Его самооценка близка к нулю. Билл страдал от повторяющихся депрессий, каждая продолжалась по полгода, почти сезонных, причем самое худшее состояние обычно приходилось на апрель. Самая тяжелая депрессия постигла его в 1986 году; ее спровоцировали неудачи на работе, потеря друга и попытка отказаться от ксанакса, который он принимал всего месяц, но к которому успел привыкнуть. «Я потерял квартиру, – говорит Штайн, – потерял работу. Я потерял большинство друзей. Я не мог оставаться дома один. Мне нужно было переехать из квартиры, которую я продал, в новую, в которой закончился ремонт, а я не мог. Я стремительно рушился, меня губила тревожность. Я просыпался в три или в четыре часа ночи от приступов такой сильной тревоги, что хотелось выпрыгнуть из окна. В обществе других людей я так напрягался, что, казалось, вот-вот потеряю сознание. Еще три месяца назад я в прекрасном самочувствии ездил в Австралию, а теперь у меня отняли мир. По-настоящему меня накрыло в Новом Орлеане, я понял, что нужно немедленно вернуться домой, но не мог сесть на самолет. Люди бессовестно пользовались моим отчаянным положением: я был как раненый зверь на открытой местности». Он совершенно сломался. «Когда вам совсем плохо, ваше лицо становится как у кататоника, как будто вас оглушили. Вы ведете себя странно из-за того, что какие-то органы перестают действовать, у меня, например, исчезла краткосрочная память. А потом стало еще хуже. Я перестал контролировать кишечник и мог наделать в штаны. Я так боялся, что это случится, что не мог выйти из квартиры, и это стало дополнительной травмой. Кончилось тем, что я переехал к родителям». Но жизнь в родительском доме не принесла облегчения. Отец Билла не выдержал зрелища болезни сына и сам оказался в больнице. Билл остался с сестрой. Потом его забрал к себе на семь недель школьный товарищ. «Это было чудовищно, – вспоминает Билл. – В ту пору я думал, что останусь душевнобольным до конца моих дней. Эта депрессия продолжалась больше года. И было легче плыть по ее волнам, чем бороться. Мне казалось, что надо пустить все на самотек и ждать, когда мир будет сотворен заново, причем, возможно, совсем не такой, какой ты знал прежде».
Билл несколько раз подходил к дверям больницы, но не мог заставить себя обратиться в регистратуру. Наконец в сентябре 1986 года он записался на прием в нью-йоркский госпиталь Маунт-Синай и попросил провести электросудорожную терапию. Этот вид лечения помог его отцу, однако на него не подействовал. «Это самое расчеловечивающее место, какое я видел. Тебя отсекают от жизни, не разрешают иметь бритвенный прибор, маникюрные ножницы. Ты обязан носить пижаму. Обязан ужинать в половине пятого. С тобой говорят так, словно у тебя не депрессия, а слабоумие. Тебе приходится видеть других больных в обитых матами клетках. Нельзя иметь в палате телефон, потому что ты можешь удавиться шнуром и потому что они хотят контролировать твои сношения с внешним миром. Это совсем не похоже на нормальную больницу. По причине психического расстройства тебя лишают всех прав. Вряд ли людям с депрессией стоит находиться в этой больнице, разве что они совсем беспомощны или чрезмерно склонны к суициду».
Сама шоковая терапия была ужасна. «Начальником там был врач, очень похожий на Германа Манстера [72] . Лечение проходимо в подвале Маунт-Синай. Все пациенты, которым оно было прописано, спускались туда, в глубины преисподней, в купальных халатах и чувствовали себя скованными одной цепью. Поскольку на вид я был не так уж плох, со мной занимались последним, и я как мог пытался утешить ожидавших своей очереди перепуганных людей, а медицинский персонал сновал вокруг нас по дороге к своим шкафчикам, расположенным в том же подвале. Жаль, что я не Данте, уж он описал бы это! Я хотел лечиться, но помещение, но люди… я чувствовал себя так, словно в лаборатории доктора Менгеле [73] . Если уж вы беретесь проводить такие процедуры, занимайтесь этим на долбаном восьмом этаже со светлыми окнами и ярко выкрашенными стенами! Больше я этого над собой не допущу».
72
Герой сериала «Манстеры» (другое название «Семейка монстров»). – Прим. пер.
73
Йозеф Менгеле – врач-нацист, проводивший в Освенциме преступные эксперименты над заключенными. – Прим. пер.
«Я все еще оплакивал потерю памяти, – продолжает Билл. – У меня была выдающаяся память, почти фотографическая, и она так и не вернулась. Я вышел из больницы, но не мог вспомнить ни вчерашних разговоров,
Штайн начал посещать синагогу; еженедельно отправлялся туда со своим набожным другом. «Вера очень поддержала меня. Она каким-то образом устранила необходимость верить во что-то другое, – продолжает Билл. – Я всегда гордился тем, что я еврей и что меня влечет религия. После той жестокой депрессии я чувствовал, что если поверю достаточно сильно, произойдет что-то, что спасет мир. Я провалился так глубоко, что там не во что было верить, ктоме Бога. Меня немного смущала эта тяга к религии, но это было то, что нужно. Как бы ни ужасна была неделя, в пятницу состоится служба.
Однако по-настоящему меня спас прозак, поступивший в продажу в 1988 году – как раз вовремя. Это было чудо. После всех этих долгих лет я перестал ощущать, что в моей голове зияет трещина, которая все расширяется и расширяется. Если бы в 1987 году мне сказали, что через год я буду строить планы, работать с губернаторами и сенаторами, я бы рассмеялся. Ведь я был не в состоянии даже перейти улицу». Сейчас Билл Штайн принимает эффексор (Effexor) и литий. «Самым большим моим страхом было то, что я не смогу пережить смерть отца. Он умер в возрасте 90 лет, и когда это случилось, я чуть ли не в эйфорию впал, обнаружив, что отлично справляюсь. Я очень горевал, плакал, но в то же время делал то, что положено делать сыну: писал некролог, общался с юристами. Я справился лучше, чем мог вообразить.
Мне по-прежнему приходится быть осторожным. Мне все время кажется, что все хотят урвать от меня кусочек. Я могу дать очень многое, но потом наступает настоящее перенапряжение. Мне кажется, хотя я, возможно, и ошибаюсь, что, если я откровенно расскажу о том, что испытал, люди будут предъявлять ко мне меньше требований. Я хорошо помню, как меня избегали. В жизни всегда может случиться новый срыв. Я научился скрывать это, люди не знают, когда я принимаю по три лекарства и нахожусь на грани коллапса. Не думаю, что когда-нибудь бываю по-настоящему счастлив. От жизни стоит требовать, только чтобы она не была слишком несчастливой. Когда ты все время им завидуешь, прислушиваешься к себе, трудно быть полностью счастливым. Я люблю бейсбол. Когда я вижу парней на стадионе, пьющих пиво и совсем не думающих о себе, я им завидую. Господи, разве не чудесно было бы стать таким, как они?
Я часто думаю о тех выездных визах. Если бы бабушка всего-навсего подождала. История ее самоубийства преподала мне урок терпения. И теперь я не сомневаюсь, что как бы плохо мне ни было, я справлюсь. Но я не был бы таким, как сейчас, если бы не почерпнул мудрость из собственного опыта, который убедил меня отбросить самолюбование».
Рассказ Билла Штайна нашел во мне определенный отклик. С тех пор как мы познакомились, я тоже часто думаю о тех выездных визах. Думаю о той, что так и не использовали, и о той, которой воспользовались. Моя первая депрессия потребовала напряжения всей моей воли. За ней последовал короткий период относительного покоя. Когда я начал испытывать тревожность, а следом нагрянула тяжелая депрессия – я еще не оправился от предыдущей и не понимал, чем закончится заигрывание со СПИДом – я понял, что происходит. Мне было совершенно необходимо сделать паузу. Жизнь сама по себе оказалась очень тревожной, уж слишком много моего «я» она требовала. Было слишком трудно помнить, думать, выражать и понимать – то есть делать все то, что необходимо, чтобы разговаривать. Да еще делать оживленное лицо, что уж и вовсе оскорбительно. Все равно что варить еду, кататься на роликах, петь и печатать на машинке одновременно. Русский поэт Даниил Хармс так описал голод:
…потом начинается слабость,потом начинается скука,потом наступает потерябыстрого разума силы,потом наступает спокойствие.А потом начинается ужас [74] .Именно в такой последовательности ужасных в своей логичности этапов начался второй эпизод депрессии, усугубленный вполне реальным страхом перед анализом на ВИЧ, который уже был назначен. Мне не хотелось вновь садиться на таблетки, и некоторое время я обходился без них. Однако в один прекрасный день понял, что ничего не выйдет. За три дня я уже знал, что лечу в пропасть. У меня имелся запас паксила, и я начал его принимать. Я позвонил психофармакологу. Предупредил отца. Постарался привести в порядок дела: потерять разум – все равно что потерять ключи от машины, это приносит массу хлопот. Выныривая из ужаса, я слышал свой голос, цепляющийся за юмор в разговорах со звонившими мне друзьями: «Прости, встречу во вторник придется отменить, – говорил я. – Я снова боюсь бараньих отбивных». Симптомы нарастали стремительно. За месяц я потерял примерно пятую часть веса, около 16 килограммов.
74
Цитата из стихотворения Даниила Хармса «Так начинается голод», 1937 год.