Полукровка (Der Halbblutling)
Шрифт:
– Мать плакала, - шептал ун-Клейн.
– Отец, кажется, молчал. Мать была маленькая, а отец высокий. Помню комнату. В ней кровать. В углу маленькая кроватка - наверное, моя. Рядом игрушки. Кукла с острым носом в матерчатом колпачке. А потом меня привезли, в больницу, и доктор принялся измерять мою голову, рост и все остальное. А потом у меня брали кровь из пальца. И доктор сказал, что я не должен плакать, потому что мне предстоит стать солдатом, а воины не плачут.
– Он был прав, - сонно заметил Ганс. Парень немного завидовал ун-Клейну. Сам он не помнил ничего.
– А
Ганс приподнялся на локте.
– И как тебя звали?
– свистящим шепотом спросил он.
– Только никому не говори, - приблизил к нему голову ун-Клейн.
– Говорят, что это нельзя помнить. А я помню - меня звали Сташеком.
Ночью Гансу приснилась тоненькая, похожая на фею женщина с печальным лицом. Лицо словно находилось в тени, черты его были почти неразличимы.
– Мути?
– спросил Ганс. Женский силуэт растаял среди звезд.
– Все они врут, - сказал ун-Клейн.
– Ты хороший камрад, Ганс. Ты умеешь хранить тайну?
– Ты же мой друг, - рассудительно сказал Ганс.
– Мне тут попала в руки одна книга, - ун-Клейн испуганно оглянулся.
– Не спрашивай, откуда она взялась. Она разработана Департаментом образования Главного управления СС.
Называется «Расовая теория СС». Там сказано, что если у родителей одинаковые наследственные задатки, то дети считаются расово чистыми. А если задатки различны, то в результате появляется метис, которого в книжке называют ублюдком. Ты не думал, откуда берется приставка «ун» к нашим фамилиям? Она означает, что мы все расово неполноценны. Мы - ублюдки, Ганс! Кто-то из родителей был немцем, но второй был носителем славянской крови. То, что чистокровному немцу дается с рождения, мы с тобой можем только заслужить!
– Ерунда, - авторитетно заявил Ганс.
– Пусть даже все, что ты говоришь, правда, это касается только негров. Не забивай себе голову, камрад. Перед нами открыты все двери, надо лишь точно определить, куда мы хотим шагнуть.
– Да?
– ун-Клейн печально засмеялся.
– А я не хочу быть солдатом. Я хочу заниматься наукой. Кто меня пустит в науку?
– Сначала надо отдать священный долг рейху, - твердо сказал Ганс.
– Мы с тобой немцы, рожденные вне фатерлянда. Право на Отечество надо заслужить!
– И ты никогда не хотел увидеть свою мать?
– недоверчиво поинтересовался ун-Клейн.
Ганс растерялся. Простодушное и печальное лицо товарища заставляло сомневаться.
– Не знаю, - с легкой запинкой произнес он.
– Просто нас всегда учили, что мы дети рейха и всем в своей жизни обязаны фюреру и Германии. Ты плохо думаешь, камрад. Учителям такие мысли не понравятся.
Ун-Клейн замолчал.
Ублюдок!
Ганса
Ун-Клейн ошибался, иначе не могло быть.
На индивидуальном уроке правдивости он поделился сомнениями с камрадом Вернером.
– Глупости, - улыбнулся тот, и у Ганса отлегло от сердца.
– Все воспитанники здесь - люди немецкой крови, хотя и ослабленные чужеродными примесями. Вас готовят в великое братство СС, а это орден высших арийцев. И приставка «ун» означает совсем иное, она означает, что вы уже вступили на дорогу, по которой идет немецкий народ, но в отличие от коренных имперцев вы просто не готовы к путешествию. Закончится подготовка, и вы пойдете рука об руку со всеми немецкими расами, равные среди равных. Иначе не может быть, Ганс, можешь мне поверить.
Ты сам все это придумал?
Ганс молчал.
– Мой мальчик, - участливо сказал камрад Вернер.
– Чтобы лечить болезни, надо знать их первопричину. Сомнения - это болезнь. Ты уже читал «Майн кампф»?
– Честь… - пробормотал Ганс.
– Понимаю, понимаю, - покивал головой камрад Вернер.
– Я не заставляю тебя, ни в коем случае ты не должен поступать против своей воли. И против чести - как ты ее понимаешь. Но сказано ведь: рейх и фюрер. Остальное не в счет.
– Быть верным товарищем, - вспомнил Ганс.
– Верно, Ганс, - сказал камрад Вернер.
– Но не оказываешь ли ты медвежью услугу тому, кто имеет сомнения и стесняется поделиться ими с наставниками? Пока он еще не ушел далеко в своих сомнениях, пока он не пророс зернами неверия так, что его уже нельзя будет спасти. Это ли не плохая услуга?
И Ганс выложил камраду Вернеру все.
– Молодец, - серьезно сказал камрад Вернер.
– Ун-Клейн нуждается в помощи. Возможно, он просто оказался не в той обстановке. Достаточно ее сменить, и все придет в полный порядок. Ты хорошо сделал, рассказав мне обо всем. Германия должна гордиться такими сынами. Пока они есть у нее, у рейха есть будущее.
Ганс ушел успокоенным и не знал, что после того, как за ним закрылась дверь, камрад Вернер поднял трубку телефона и набрал номер.
– Вы уверены?
– спросил невидимый собеседник.
– Да, - подтвердил камрад Вернер.
– Меня беспокоит, что он помнит свое прежнее имя и обстоятельства отъезда в Германию. Его надо изолировать. Нам здесь не нужны задумывающиеся. Тем, кто задумывается, место в бараках, вместе с остальной неарийской швалью. Он плохо влияет на остальных.
Вечером, когда Ганс ун-Леббель вернулся в свою комнату, ун-Клейна в ней не было. На его постели сидел крепкий паренек в тренировочном костюме. У новенького было длинное, вытянутое лицо, над которым щетинился рыжеватый ежик волос.