Полукровка
Шрифт:
Приставив лестницу, отец оглядывал очищенную стену, на которой больше ничего не осталось: ни газет, ни книжных страниц.
Обои мама выбрала светлые – бежевые разводы на розоватом фоне. Раскатав по полу, мама любовалась:
– Веселенькие – прямо прелесть!
На стене сохли свежие газеты. Выкрашенный потолок сиял.
– Господи, да будь у меня в юности такая комнатка... – мама раскатывала обойные полотна. – И узор удачный – легко подгонять.
Мамино детство прошло в восьмиметровой комнате, где они жили впятером: родители, бабка и они с братом. Отец погиб в первые дни – на Пулковских высотах, младший
– Как ты думаешь, – Маша окунула кисть, – эти немцы, которых выслали, у них какой язык родной?
– Немецкий?.. – мама отозвалась тревожно.
– А если бы... Ну ты просто представь, если бы тебе выбирать – эти немцы или Панька с Фроськой – ты бы кого?..
– Намазывай гуще, – мама следила за Машиной кистью.
– Нет, ну правда? – Маша разогнула спину.
– Интересно, – мама сверкнула глазами, – почему это я должна выбирать? Вот что я скажу: никого. По мне, так хрен редьки не слаще.
– Немцы лучше. Они бы не стали мыть унитаз грязной водой.
– Это – да! – мама признала неохотно.
– Значит, выбираешь немцев? – Маша поднимала намазанный кусок.
– Нет, – она отказалась. – Немцев я бы не выбрала.
– Ну и глупо! – сухой чистой тряпкой Маша водила по обоям. – Так бы и прожила всю жизнь с грязным унитазом.
– Ну что ты заладила: выбрала, не выбрала... Нет никого. Не из кого выбирать, – в ее голосе пела долгожданная победа.
В этой квартире она пережила и тех, и других, положив на это большую часть своей жизни.
К вечеру комната преобразилась. Свежий обойный клейстер благоухал. Нежные разводы, покрывавшие стены, казались бабочками. На розовом поле они расправляли крылья.
Отец повесил новую люстру: пять рожков топорщились во все стороны, бросая праздничный свет.
– Ну вот, – он улыбался счастливо, – живи и владей.
Такой красоты она не могла себе представить.
Маша ходила по комнате, прислушиваясь к хрусту подсыхающих обоев.
Хватит с нее этих глупостей: немцы, Панька...
Она села на стул и подумала: «Все кончилось. Мама совершенно права».
Дождавшись, пока родители наконец улягутся, Маша вышла на кухню.
Пепел стоял в ведре. Если ветеран прав и дело не в пепле, а в могиле, Фроська с Панькой все равно воскреснут.
«Ближе к лету». Она думала о том, что съездит и захоронит ближе к лету. Когда растает земля.
Глава 16
Вульгарная аспирантка, перетянутая в талии, защитилась и уехала. Со степенью кандидата наук ее охотно взяли на провинциальную кафедру. Речи о том, чтобы оставить ее в Ленинграде, Успенский не заводил. Собственно, о ее отъезде он упомянул мельком и даже не в связи с отъездом. Речь зашла о сексотах. Усмехаясь, Успенский привел в пример Зинаиду.
Дело происходило на улице, их никто не слышал, и Маша поинтересовалась: зачем, имея такие подозрения, поддерживать близкую связь? Подумав, Успенский ответил: во-первых, это не подозрения, во-вторых, кого-нибудь все равно приставят, а значит, лучше держать при себе, поближе, тем более если баба. Не стесняясь в выражениях, он объяснил: при наличии
– Меня ты тоже подозревал? – она поинтересовалась холодно.
– Хоть ты-то не будь дурой! – он отмахнулся раздраженно.
Ответ был исчерпывающим, но, как бы то ни было, неприятный осадок остался. В беседах без посторонних Маша попыталась вернуться к отстраненно-безличному вы. Его обида выплеснулась такой яростью, что попытки пришлось оставить.
Сегодня он вызвал ее для разговора: пришел на Статистику и, сославшись на срочное дело, приказал зайти после третьей пары. Отказаться она побоялась. Теперь, в разговорах с ней, Успенский все чаще давал волю гневу, и это обстоятельство приходилось учитывать. Впрочем, в гневных вспышках, случавшихся на людях, он никогда не переходил грани, но, приглядываясь к его неровной походке, Маша опасалась, что такой день рано или поздно наступит. По этой же причине она боялась открыто признаться в том, что в мыслях уже не связывает свое будущее с кафедрой финансов. Об этом приходилось помалкивать и в разговорах с сокурсниками – могло долететь до его ушей. Как и прежде, Маша продолжала председательствовать в факультетском СНО: время от времени делала доклады и ездила на конференции. Определенных планов на будущее у нее еще не было, но с растущим интересом Маша поглядывала в сторону кафедры экономической истории.
Успенский об этом не подозревал. Он пребывал в убеждении, что ее научные интересы раз и навсегда определились. Как о деле решенном, говорил о месте на кафедре финансов, которого для нее добьется. По многим причинам задача была не из простых, но профессор твердо рассчитывал на какого-то москвича, своего бывшего и очень успешного студента, теперь служившего в министерстве. Маша слушала и молчала, дожидаясь времени, когда вопрос о московских переговорах встанет ребром: тогда, поговорив начистоту, она планировала выпросить себе вольную.
Речь шла о совместном заседании кафедры, в котором – почти на равных – должны были принять участие и преподаватели, и студенты. Распоряжение поступило из ректората: проректор по науке обязал каждую кафедру провести заседание, больше похожее на теоретический семинар. Совместные прения, по мысли профессора Таращука, должны были оживить кафедральную жизнь. Идея заключалась в том, чтобы каждая кафедра выбрала проблему, достойную научных дебатов. Ожидалось, что студенты и преподаватели выскажутся аргументированно и подробно. Главная цель – добиться живой дискуссии.
Свои соображения проректор изложил в записке, размноженной ротапринтным способом. Маша прочла полуслепую копию и отодвинула брезгливо. Жест, который она себе позволила, привел Успенского в раздражение:
– Ты думаешь, я не вижу? Отлично вижу: ты отбываешь номер, – голос профессора нырял в нижние регистры. – Так наука не делается. Ученый, по крайней мере в молодости, должен быть одержимым. Только так можно чего-то добиться, – вздрагивающей ладонью Успенский вытер рот. Измученное асимметричное лицо стало почти уродливым.