Полукровка
Шрифт:
Сложив диван, Юлий отправился на кухню. На маминой кухне цвели красные цветы: дощечки, занавески, прихватки. Свое женское пространство Екатерина Абрамовна украшала в псевдорусском духе.
Карауля кофе, норовивший залить плиту, он снова думал о новом еврействе – мечте, не облекаемой ни в какие слова.
«Русско-еврейский Серебряный век...»
Теперь он чувствовал, что ухватил какую-то нить. Похоже, на этом пути можно многого достигнуть. Если перенять Машину смелость, соединив со смелостью
«Опасности и подвох... Этого нельзя не учитывать...» – размешивая сахар, он снова думал о том, что в ее крови соединились две традиции, которые нельзя назвать равноценными: еврейская уходит в глубь веков, русская коренится в более позднем времени. Из этой преемственности, в основе которой лежит сложное взаимовлияние, может родиться как новое знание, так и неоязыческий пустоцвет.
«Пустоцвет... Вряд ли здесь можно найти окончательное решение».
И все-таки хотелось попытаться: жалко было бросать этот едва нащупанный, ускользающий узел. С историософской точки зрения он виделся многообещающим.
«Новое еврейство... Новое знание...»
Если прорыв случится при его жизни, это означает, что всем ныне живущим довелось оказаться на новом осевом рубеже. В истории уже случалось подобное. На этот раз он думал не о Серебряном веке, а о том, что случилось без малого две тысячи лет назад: древнее иудейство выпустило мощный христианский росток. Этот росток определил течение будущих тысячелетий.
Сделав первый глоток, отдавшийся кофейной горечью, он подумал о том, что сам-то он – человек светской культуры. Слова об этническом еврействе, коими он определял Машиных родственников, в значительной мере относятся и к нему. Всё, с чем традиция антисемитизма связывает понятие еврей, – вера, язык, круговая порука и прочее – лично к нему не имеет ни малейшего отношения. Положа руку на сердце, он не чувствует никакой особенной связи с евреями – своими современниками. У него другой образ мысли. Если прибегнуть к историкофилософским аналогиям, скорее его можно назвать римлянином, скептически взирающим на вещи.
Римлянином, живущим на сломе эпох.
С исторической точки зрения эта позиция – тупик, куда рано или поздно заходит любая империя. Не только в том смысле, что ее ожидает распад. Об этом Юлий не думал. Его занимал другой вопрос: образованность, свойственная римлянам. Для принятия нового знания она, пожалуй, отягчающее обстоятельство. Ум, пронизанный скептицизмом, не способен верить.
«Чтобы вернуться к истокам, необходим приток новой крови», – вернувшись в комнату, Юлий записал на обороте тетради.
Мысль, сделав круг, возвращалась к исходной точке: к девушке, о которой он думал.
Теперь Юлий был убежден, что воспоминание о Маше не оставляет его именно по этой причине: крона генеалогического древа, две верхних ветви которого сошлись в этой девушке, и была той точкой, к которой вновь и вновь устремлялись его мысли.
Две крови. Для Юлия это стало новым плацдармом. Его мысли оживились, словно в позиционном сражении он
«Как же она сказала?.. На вашем месте я защищала бы своих... Там, на кладбище, она встала на защиту еврея-покойника. Тем самым, – он думал, – доказав свою причастность к еврейству...»
Языческая подоплека больше не казалась Юлию столь уж опасной. В конце концов, к ней следовало относиться как к исторической реальности. «СССР, – он повторял, – языческая страна».
В этом нет, как он думал, ничего невиданного: новое знание, выбродившееся в недрах еврейской крови, разошлось по миру, влившись именно в языческие мехи. Других на просторах той, древней Ойкумены, собственно говоря, и не существовало. Но была решимость язычников во что бы то ни стало приобщиться к новой истине.
«Вот именно. Во что бы то ни стало».
Нужную сумму Юлий нашел к сроку. Задача оказалась несложной: перехватить по сотне у приятелей-переводчиков. Обращаясь с просьбой, он ссылался на болезнь отца. Приятели понимали без особых объяснений и просили не торопиться с возвращением долга: «Отдашь, когда сможешь».
Накануне назначенной встречи он пересчитал деньги и вдруг поймал себя на том, что маленькая ложь, к которой пришлось прибегнуть в разговорах с кредиторами, доставляет ему удовольствие, как будто необъяснимым образом приближает его к Маше. Это сближение, пусть и эфемерное, отвечало его тайным стремлениям.
Маша явилась раньше времени.
Услышав звонок, Юлий вылез из ванны и, запахнувшись белой махровой простыней, прошлепал к двери. Думал: «Мама. Забыла ключи».
В первый момент он удивился. Три часа назад говорили по телефону, назначили точное время. Она пришла на час раньше. Стояла в дверном проеме как ни в чем не бывало. Любая другая, поведи она себя подобным образом, встретила бы недоуменный взгляд. Но эта девушка уже не была любая.
«Вы очень похожи на римлянина», – не переступая порога, Маша кивнула на простыню.
Юлий сморщился, как от боли: снова она нашла точное слово, отвечавшее сути дела.
Он стоял и смотрел на нее, больше не скрывая восхищения. Больше всего ему хотелось, забыв обо всем, просто протянуть к ней руку, но рука не поднималась.
Маша усмехнулась, как будто заметила его бессилие. Усмешка плеснула на пламя, и безрассудный порыв иссяк.
Отступая, Юлий предложил войти.
– Вы должны простить меня...
В ее устах слово должны не было фигурой речи: ни просьбы о прощении, ни ноты смущения.
– Да, да. Конечно, – Юлий согласился.
Ей показалось, весело.
– Дело в том, что у меня наметилась важная встреча – неожиданно, – она объяснила уклончиво, но его сердце, ворохнувшись мучительно, подсказало детали: тот, кого он мгновенно возненавидел, уже стоял на набережной. В руках его воображаемый соперник почему-то держал удочку. Юлий видел острый крючок – дурацкий крючок сиял, словно начищенный.
– Вы меня извините, если я не зайду. Пожалуйста, давайте прямо здесь, в прихожей.