Полутораглазый стрелец

Лившиц Бенедикт Константинович

1919

83.

Ни у Гомера, ни у Гесиода Я не горю на медленном огне, И, лжесвидетельствуя обо мне, Фракийствует фракийская природа. Во всей вселенной истина одна, И на земле ее раскрыли музы, Чтоб на тебя орфические узы Я возложил еще во время сна. До первых звуков утреннего хора, Пока ты не очнулась во плоти, О милая, я должен был уйти Из твоего земного кругозора. Но я с тобой, невидимый тебе, Моя Эллада, дочь моя родная, — Когда, меня с трудом припоминая, Ты рвешься вверх в дорическом столбе!

1919

84.

Так

вот куда, размыв хребты Прамузыки материковой, О дилювическое слово, Меня приподымаешь ты! — В безмолвие, где ты само Уже не существуешь боле, И мне богоподобной воли Предопределено ярмо. О, Господи, подай хоть знак Твоей отеческой досады, Что в лирных небесах не так Уселся звук широкозадый, Что слишком много в нем росы И тяжести земного мая, Чтоб, зодиака не ломая. Возлечь на звездные весы, — И это будет неспроста, Но по любви твоей небесной, Когда рукой в перчатке тесной Мне муза заградит уста.

1920

85.

Ни в сумеречном свете рая, Где то, что ныне стало «я», Дремало, еле поборая Соблазны полубытия; Ни в нежном долге левирата, Где, родолюбец-ибраим, Я обладал вдовою брата, Кровосмесительствуя с ним; Ни там, где, незнаком с Гименом, Подъяв вакхический бокал, Я легкомысленным изменам Без счета сердце предавал, — На мусикийском небоскате, Еще не взысканный судьбой, Не ведал я ни благодати, Ни муки быть самим собой. Но вот — завесы роковые Разорвались, и — сон во сне И пламя в пламени — впервые Богоявилась муза мне. И в том, что духу предлежало Как новый образ бытия, — Люциферического жала Смертельный яд воспринял я. Но если, Господи, недаром Среди осенних позолот Его особенным загаром Ты отмечаешь каждый плод, Не осуди моей гордыни И дай мне в хоре мировом Звучать, как я звучал доныне, Отличным ото всех стихом.

1920

86.

В потопе — воля к берегам, Своя Голландия и шлюзы; В лесах — не только пестрый гам, Но и наитье птичьей музы. Пусть сердцевина не сладка В плоде, доставшемся от змия: К чему отчаянье, пока Ты правишь миром, эвритмия? И лишь в бессоннице: не в той, Где всё — бессмертия порука, Но там, где вечной темнотой Разъеден самый корень звука, Тебя теряя, внемлю я Над бездной, общей нам обоим, — О, ужас! — духа перебоям В пространствах полых бытия.

1920

87.

Когда, о Боже, дом Тебе построю, Я сердце соразмерить не смогу С географическою широтою, И севером я не пренебрегу. Ведь ничего действительнее чуда В обычной жизни не было и нет: Кто может верно предсказать, откуда Займется небо и придет рассвет? И разве станет всех людских усилий, Чтоб Царствия небесного один — Один лишь луч, сквозь зейденбергской пыли, На оловянный низошел кувшин? Кто хлебопашествует и кто удит И кто, на лиру возложив персты, Поет о том, что времени не будет, — Почем нам знать, откуда идешь Ты? Во всех садах плоды играют соком. Ко всем Тебе прямы Твои стези: Где

ни пройдешь, Ты всё пройдешь востоком — О, только сердце славою пронзи!

1919

88.

Раскрыт дымящийся кратер, И слух томится — наготове — И ловит песенный размер Переливающейся крови, — И рифма, перегружена Всей полнотою мирозданья, Как рубенсовская жена, Лежит в истоме ожиданья… К чему ж — предродовая дрожь И длительная летаргия? О, почему уста тугие Ты все еще не раскуешь? Иль, выше наших пониманий, Ты отдаешь любовь свою Тому, что кроется в тумане Да в смертном схвачено бою?

1920

89.

Мне ль не знать, что слово бродит Тем, чего назвать нельзя, И вовнутрь вещей уводит Смертоносная стезя? Что в таинственное лоно Проникать нельзя стиху, Если небо Вавилона Есть не только наверху? Но, очаровать не смея Явной прелестью ланит, Ты зовешь меня, алмея, В мой возлюбленный гранит. И мой дух, нарушив клятву, В сумрак входит роковой, В соблазнительную сатву, В мертвый город над Невой. И лечу — отныне камень, Позабывший о праще, Отдаю последний пламень Тайной сущности вещей.

1922

90.

Вот оно — ниспроверженье в камень: Духа помутившийся кристалл, Где неповторимой жизни пламень Преломляться перестал. Всей моей любовью роковою — Лишь пронзительным шпилем цвету, Лишь мостом вздуваюсь над Невою В облачную пустоту. И в таком во мне, моя алмея, Ты живешь, как некогда в стихах, Ничего кругом не разумея, Видишь камень, любишь прах. А о том, что прежде был я словом, Распыленным в мировой ночи, Если в этом бытии суровом Есть и память, умолчи.

1922

91.

Нет, не в одних провалах ясной веры Люблю земли зеленое руно, Но к зрелищу бесстрастной планисферы Ее судеб я охладел давно. Сегменты. Хорды. Угол. Современность. Враги воркуют. Ноги на скамье. Не Марксова ль прибавочная ценность Простерлась, как madame de Рекамье. Одни меридианы да широты, И клятвы муз не слышно никогда: Душа! Психея! Птенчик желторотый! Тебе не выброситься из гнезда. О, только б накануне расставанья Вобрать наш воздух, как глоток вина, Чтоб сохранить и там — за гранью сна — Неполной истины очарованье.

1923

92.

Самих себя мы измеряем снами, На дно души спускаемся во сне, И некий дух себя измерил нами В первоначальном дыме и огне. Он в этот миг установил навеки Зодиакальный оборот земли И русла вырыл, по которым реки Людских существований потекли. О темный голос, ты не льстишь сознанью, Ты воли извращаешь благодать: Я не хочу видений смутных гранью Во сне довременном существовать! Что на весах у судии любого Вся участь Трои в Ледином яйце, Коль в этот стих облекшееся слово Уже не помнит о своем творце? Оно само пересекает воды, Плывет по сновидениям чужим, И утлый мир божественной свободы — Где ни приснится — неопровержим.