Полутораглазый стрелец

Лившиц Бенедикт Константинович

* Хехроба — женское пиршество (у сванов), куда мужчины не допускаются.

** Гоглá — мой друг Георгий Леонидзе (его прадед был «канцлером» при последнем грузинском царе).

*** Квинби — ритуальный хлебец.

**** Мухрани — чудесное мухранское вино, изготовляемое немцами-колонистами близ Натахтари, где в мою честь в октябре был устроен грандиозный банкет (без дам), о котором еще теперь вспоминают мои, видавшие всякие виды, друзья.

112—114. АЛA3АНCKАЯ ДОЛИНА

1

Как продолговатое марани, Полное душистого вина, Распростерлась в голубом тумане Трижды вожделенная страна. Звонко по камням журчит Иори, Горной песенки неся росток, Но звончей на виноградосборе Запевает виноградный сок. Он,

как закипающая лава, Выступив из недр невпроворот, От сигнахских склонов до Телава И на юг, до Пойли, потечет. Он, смотри, уже на поединок Вызывает скуку и тоску, Он под смуглой кожей кахетинок Разливается во всю щеку. А вдали и при незорком взгляде С голых скал ты видишь, как во сне, Груды нежно-розового мцвади В разноцветном шелковом руне. Трижды вожделенная долина И на солнцепеке и в тени Пиршество готовит для лезгина: Все твое — лишь руку протяни!

2

Меркнет на горах узор фазаний, Родники тревожнее бурлят, И орел с долины Алазани Кличет перепуганных орлят. Взлет ли то бровей многострадальный, Иль ворота в четырех стенах, Увидав вдали огонь сигнальный, Распахнул для беженцев Сигнах? Вот они несутся пыльной тучей — Скрип колес, мычанье, женский плач, — А внизу бедою неминучей Черный набухает Карагач. «Пусть навек бесславной тенью сгину, Чтоб и не найтись моим следам, Если родину свою лезгину Я на растерзание отдам! Он известен мне не понаслышке, Мы в бою сходились уж не раз, Мы столетьями без передышки Неделимый делим с ним Кавказ!» И мечи, пробившись сквозь кольчуги, Орошают кровью горный прах, И бровей окаменевших дуги Подымает в ужасе Сигнах.

3

Посмотри с горы — тебе виднее: Изобилье осенью суля, Тянутся по склонам, зеленея, Некогда кровавые поля. Все молчит о прошлом, все здесь немо. Разве только трактор ЧТЗ, Напоровшись на обломок шлема, Вдруг напомнит о былой грозе. Нет нигде следа вражды старинной: Серп, не меч в твоей, Сигнах, руке. Лишь звучит набатом комариный Тонкий писк, едва сойдешь к реке. Он пока еще играет в прятки С неизбежною своей судьбой, Смертоносный призрак лихорадки, Кизикийца спутник роковой. Но, осилив беды не такие, Алазанской вольницы земля, Мирно спит пред боем Кизикия У подножья горного кремля.

<1936>

115. ПЕРЕВАЛ

Как будто захвативши впопыхах, Мы довезли с собою до Сурама Морозный хруст, не тающий упрямо В серебряных от инея стихах. А грохотом лавин еще полна, Вдоль полотна шумела Чхеримела, И персиковым цветом неумело Швырялась в окна буйная весна. Давно со счета сбившийся апрель, Отбросив прочь кадастр тысячеглавый, Лиловой и сиреневою лавой Запруживал в горах любую щель. Осатанев на солнце, каждый куст Хоть на лету прильнуть старался к раме, Чтоб растопить рожденный за горами Не тающий у нас морозный хруст, Как будто, в самом деле, впопыхах Мы только по ошибке захватили Манглисский ветер, вихри снежной пыли, И так легко менять весь лад в стихах!

1936

116. ТАМАДА

Каждый день клубок Ариадны, Зная свой маршрут назубок, Нас приводит в духан прохладный, В наш излюбленный погребок. Человек саженного роста, Потерявший имя давно, Посетителям после тоста Подливает опять вино. Все мы пьем, приложившись к рогу, Чудодейственный

эликсир, Превращающий понемногу В пир Платона наш скромный пир. Мы не пьянство, однако, славим: Предводимые тамадой, Мы скорее стаканы отставим Иль смешаем вино с водой, Чем забудем о том, что рядом, Только выйти к подножью гор, Отрезвляет единым взглядом Полновесная жизнь в упор. Не о ней ли впрямь, не о ней ли, Может быть, только ею пьян, Славословий своих коктейли Преподносит нам Тициан? Он встает — замолкает тари, Он погладит под челкой лоб — В стойком чувствуешь перегаре, Вдохновение, твой озноб. Он нанизывает без связи Происшествия, имена, — Почему же в его рассказе Оживает моя страна? Это — голос самих ущелий, Где за пазухой нет ножа: «Руку Пушкину, Руставели! Руку Лермонтову, Важа!» Это — голос многоязычья, От которого мы пьяны, Преисполненные величья Небывалой еще страны. И, раздвинув подвала стены, Мы выходим наверх гурьбой Окунуться вновь в многопенный Твой, советская жизнь, прибой.

1936

117. СМЕРТЬ В ПАТАРДЗЕУЛИ

Как раненый в горах питается джейран

Целебною травой, он стал жевать цицмати,

А рядом, выпрямив в последней схватке стан,

Старуха, мать его, лежала на кровати.

Ни запах тления, ни плакальщицы вой

Нисколько не смущал трапезы поминальной,

И сорок человек за чашей круговой

Сплоченною семьей сидели беспечально.

Не прах предать земле, не память спеленать,

Новорожденную уже в застольном гуле,

Не друга утешать, утратившего мать,

Мы съехались сюда, в его Патардзеули!

Нет, смерти не было! Был синий небосвод

Да горы за окном. Лишенная регалий

Всей зеленью холмов, всем шумом вешних вод,

Которые смеясь ее опровергали,

Она рассыпалась, как легкая зола,

Преобразилась там, за этой дверью серой,

И, равноправная участница стола,

Ликующей средь нас уселась примаверой.

А отошедшее от матери тепло

С минуту облачком помешкало у входа,

Вернулось в горницу и к сыну перешло,

Неистребимое, как достоянье рода.

1936

118. ВАРЦИХЕ

Перед вами, багдадские небеса…

Маяковский

Я ехал долг отдать далеким небесам, Недобрый выбрав час для дружеской расплаты, Я ехал долг чужой отдать, покуда сам Был перед вами чист, багдадские закаты! Я к сроку не успел добраться до конца, И небеса (увы, я был иноплеменник!) Лишь крови жаждали, как Шейлок, от купца Венецианского не принимавший денег. Что было делать мне? Варцихская луна, Нежданно выкатясь по трапу из подвала, Над бочками с вином, уже пьяным-пьяна, На заводском дворе злорадно ликовала. Что было делать мне? Она, не серебря Ни леса, ни реки, плыла туда, к Багдади, Где исступленною Горгоною заря Змееподобные раскидывала пряди. Бессребреницею жестокою луна Шаманила вокруг пылавшего мангала, Расплаты требуя за долг чужой: она Теперь моих стихов, как крови, вымогала. За школьную тетрадь, за детство, может быть, Уже внимавшее в горах весенним грозам, Я кровью должен был своею заплатить, Обызвествленною артериосклерозом! И все-таки она, в багдадских небесах Не растворенная, пропала ль бесполезно, Иль обозначится позднее на весах У нежной Порции, склонившейся над бездной?

1936

119. БАГРАТ

На том малопонятном языке, Которым изъясняется природа, Ты, словно незаконченная ода, В суровом высечен известняке. Куда надменная девалась кода? Ее обломки, может быть, в реке, И, кроме неба не желая свода, Ты на незримом держишься замке. Что нужды нам, каков ты был когда-то, Безглавый храм, в далекий век Баграта? Спор с временем — высокая игра. И песнь ашуга — та же песнь аэда — «Гамарджвеба!» Она с тобой, Победа Самофракийская, твоя сестра!