Полутораглазый стрелец

Лившиц Бенедикт Константинович

<Начало 1930-х годов>

103. КАРТВЕЛЬСКАЯ РЕЧЬ

В гортанных гнездах горной речи Не клекот спорящих орлят, Не рокот отдаленной сечи В сплошной ложится звукоряд. Нет, в них, как в доломитных гнездах, Еще и в наши дни живет Не голос — может быть, лишь воздух Грозой насыщенных высот, Где вечером, в своей берлоге, Овечий подсчитав удой, Циклоп встречает на пороге Не месяц, к старости безрогий, А Эльбрус вечно молодой.

<Начало 1930-х годов>

104. ТЕБИЛИСИ

I

Я еще не

хочу приближаться к тебе, Тебилиси,

Только имя твое я хочу повторять вдалеке,

Как влюбленный чудак, рукоплещущий бурно актрисе,

Избегает кулис и храбрится лишь в темном райке.

Пахнут пылью овечьей твои вековые румяна,

Под сурьмою ресниц угасает ленивый задор,

И в оливковой мгле, на подземном наречье духана,

Разрешают судьбу равнодушно толпящихся гор.

Первозданной Колхиды ворота найти невозможно,

Аргонавты давно заблудились в порфирном лесу,

И от истины горной я горсточку пыли дорожной,

Словно эристав, подать тебе, Тебилиси, несу.

<Начало 1930-х годов>

105. ТБИЛИСИ

II

Когда над высоким обрывом В дремотно-молочной лазури, Как выкормок древней волчицы, К холмам присосался Тифлис, Все знаки судеб перепутав Курчавою вязью хуцури, Должно быть, навеки в то утро Два жребия переплелись. Чрез тайнопись сонных видений Столетия перешагнули, Сквозь сумеречное сознанье Чредою промчались миры — И вот я сегодня проснулся Уже не в пустынном ауле, А в нежной картвельской столице Над водами желтой Куры. Летят в абрикосовый город Дорожные автомобили, Молчит абрикосовый город, Бледнея под слоем румян, А Нико Пиросманишвили, Возникнув из облака пыли, Клеенчатым манит бессмертьем И прячет бессмертье в духан. Но грузом верблюжьим ложатся На плечи полдневные ночи. Он лжет, предводитель попоек, — В Куре не иссякла вода! И я сквозь дремучее слово Вхожу в подведенные очи, В твои ненаглядные очи, Где мне не указ тамада. Пылают колхидскою славой Вдали огнекрылые выси, Ласкает руно золотое Подошву разутой горы, И кровосмесительства слаще Мне имя твое, Тбилиси, Как память предсуществованья В объятьях забытой сестры.

<Начало 1930-х годов>

106. КАВКАЗ

От огня подводного отпрянув, Словно лик Кибелы в нем возник, С ложа первозданных океанов Всплыл новорожденный материк. Расщепленный на две сердцевины, Перешеек или пересказ Евразийской правды, двуединый В этом ли клянется мне Кавказ? Для того ль преображало эхо Голоса разноплеменных гор, Чтоб вошел в бычачий щит месеха Бактрии чудовищный узор? И, промыты по тысячелетью В русле человеческой реки, Тонких жилок засинели сетью Грузии прозрачные виски? Нет возврата к ночи довременной, Мы живем с тобою первый раз,— Почему же я гляжу бессменно В пламя неисповедимых глаз, Словно в них, освободив прапамять, Времени расплавилась броня И они, того не зная сами, Зарева подводного огня?

<Начало 1930-х годов>

107. 16 ОКТЯБРЯ 1935 ГОДА

Я твоей не слышал речи горной, Я твоих полынных не пил слез: Я с друзьями прах твой ночью черной На Мтацминду перенес. Ты, чей клекот соприроден выси И перекликается лишь с ней, Ты в последний раз взглянул на Тебилиси, На ночное кружево огней. Не по-человечески был жаден Этот вырвавшийся на простор Из глазных, землей забитых, впадин Все еще горящий взор. Чтó в ту ночь внизу предстало пшаву? Чтó ты видел, темень бередя? Города ль недремлющую славу Или приближение вождя? Или, может быть,

невероятный, Но действительностью ставший сон: Неразрывный узел беззакатной Дружбы побратавшихся племен? Только там, где прежде билось сердце, Дрогнули при свете свеч не зря, В силу нам неведомых инерций, Два полуистлевших газыря.

19 октября 1935

Тифлис

108—109. ЭЛЬБРУС

1

С каким упорством ищет взор На горизонте поседелом Твой контур, вычерченный мелом Средь облакоподобных гор! Верблюд, зарывшийся по грудь В тысячелетние сугробы, Ты возникаешь всюду, чтобы Надежду тотчас обмануть. Освободившись не вполне От власти сна неугомонной, Рукой мы шарим полусонной По отступившей вдаль стене И, помня о былой судьбе, О бегстве месхов от Евфрата, О факел, звавший нас когда-то, Мы тянемся, как встарь, к тебе!

2

Не радугоцветным с кряжа Бермамыта (Полярным сияньем объятый Кавказ!); Не мытарем алчным, взимающим мыто Со зрелища славы за каждый показ; Не водоразделом скитальческой скорби, Не вехою золоторунной возни (Насколько же наши труды крутогорбей! Насколько же наши счастливее дни!) — Ты мне предстаешь на седом небоскате, Самою природою запечатлен Как чувственный образ земной благодати, Не требующей и улыбки взамен. Зачем же, когда полосатую пестрядь На склоны накинет вечерний намыв И душу с любою горою посестрить Готов я, о Эльбрус, тебя позабыв, Ты вдруг возникаешь на юго-востоке. Еще не охваченном сизою тьмой, Слегка укоризненный, страшно далекий, Едва уловимый и все-таки мой?

<1936>

110. ИАФЕТИДЫ

Куда отвесть глаза, когда порфир багровый Бежит из недр земли и, забывая стыд, Передо мною мать, отбросив все покровы, Кровоточащею родильницей лежит? Куда укрыться мне от первозданной бури? Я изъясняться с ней уже давно отвык, Но резкий поворот — и близ Пасанаури Смолкает времени оживший в камне рык. Еще мгновение — за синею горою, На холмах Грузии он превратится в речь, Он нежную сестру напомнит, Каллирою, Он будет музыкой — всегда гортанной! — течь, Чтоб, уклоняя взор среди лощины голой, Вплотную подойдя к истокам языка, На тело матери накинул плащ Паоло * И Тициан ** свои халдейские шелка.

* Паоло Яшвили.

** Тициан Табидзе.

<1936>

111. ПИРШЕСТВО НА НАТАХТАРИ

Мы женские рифмы оставим сидеть на дворе До самого утра под выступом черным балкона, Чтоб пойманной рыбою нам не метаться в ведре, Чтоб мы не оглохли от шума, от плеска, от звона. Они узкогорлы и необычайно стройны, Они, как грузинские женщины, высоколобы. И мы их присутствием издали будем пьяны, Не смея вмешаться в течение шумной хехробы. * И взором уверенным прадеда или орла, С авчальского гребня слетевшего в сумрак жемчужный, Окинет с балкона ночную трапезу Гоглá, ** Слегка насмехаясь над женскою дружбой недружной. И, в горницу к нам возвратившись, как в лоно стиха, Усевшись за стол, где пируют лишь наши созвучья, Он слово возьмет, чтоб гостям объявить: «Чепуха! Не будет у них ни веселья, ни благополучья!» Мы квинби *** преломим, как нам заповедал Важа, И, сколько бы кровь ни бурлила, на нас наседая, Мы, выдержкой мужа превыше всего дорожа, Дождемся тебя, соучастница наша седая, В тумане ты выполнишь сводни двусмысленный труд, Хотя бы окрестные горы краснели заране, — И к нашим губам долгожданные губы прильнут, Едва увлажненные за ночь душистым мухрани. ****