Поляна, 2012 № 02 (2), ноябрь
Шрифт:
Юлия Маринина (Арешева)
Голодный мост
Я страшная, усатая и с отломанным зубом — так мне муж всегда говорил. Я живу в ветхом бревенчатом доме за Голодным мостом, где заброшенная деревня. И бревна дома все в трещинках, изъедены какими-то жучками, которые давно уже уползли в лучшую жизнь; и на старинном зеркале пыль, как вечный снег; и образа со стен глядят равнодушно; а у комода ящиков нет, и внутри только обрывки журналов, тетрадок, стихов; и ночью из-за Голодного моста прилетает ветер и прокрадывается иногда сквозь щель между рамами, и бьется неистово о притолоку, как плененный волк. И я открываю глаза и пытаюсь его увидеть сквозь густую душную темень, и слышу слабый топот паучьих лапок. Паук испуганно бежит и прячется от ветра в изголовье моей кровати, за подушку: он оставил свою паутину, он всю ночь не сомкнет глаз в страхе, что ветер изорвет ее в клочья. Я буду чувствовать, как он нервно перебирает лапами. А ветер, уже обессилевший, сползает по стене и, поджав хвост, скрывается в комоде и шуршит там, беспокойно листая страницы, и все что-то шепчет, приговаривает, пока не свернется калачиком и не уснет. А утром он улетает, бросив нараспашку окно. И паук тогда осторожно выглянет из-за подушки, и поспешит в уголок над образами, и все шелковые оборванные ниточки начнет с невероятным усердием вплетать в узор. И я буду на него смотреть.
Паук — моя единственная компания в ветхом бревенчатом доме за Голодным мостом. Паук никогда со мной не разговаривает. Я его спрошу что-нибудь, а он весь вздрогнет, потом подбоченится недоверчиво и жадно стянет лапками паутину. А может, и не жадно. Может, горестно. Может, он плачет в нее, как в носовой платочек. А чем питается, не пойму. В доме ни разу не видела я ни мухи, ни бабочки, ни букашки. Думаю поймать ему какую-нибудь мошку, а то еще сдохнет, и тогда уж, точно, останусь одна. Иногда я выползаю в город за едой, и мне приходится идти под Голодным мостом, и двое влюбленных, которые вечно воркуют, сидя на парапете, заметив меня, кричат вслед:
— Старая крыса!
Я знаю, что старая. Но зачем обзываться? А молодой я себя и не помню. Когда-то была, наверно. Теперь ладошки потрескались, а к зеркалу давно не подхожу, что нового я могу там увидеть?
А муж мой был хороший. Он подарил мне золотое колечко с жемчужиной, а как-то принес книжечку со стихами, и я читала и сама хотела стать поэтессой, да не получилось. А муж ворчал: «Плохая ты жена, проку от тебя нет. Прок от всего быть должен! Вот лучше сходи за сыром». А я в ответ: «А где сыр растет?» И муж запретил мне стихи сочинять. Он был очень хозяйственный и все тащил в дом, даже хлам, и пытался законопатить рамы, чтобы к нам ветер не залетал. Мужу, видите ли, ночью холодно спать. Однажды он ушел в город и не пришел обратно. И колечко золотое с жемчужиной забрал. А все Голодный мост виноват: много славных душ за тем мостом сгинуло. Недаром же он Голодным зовется. Я к нему выходила, к мосту, и спрашивала:
— Куда мужа моего дел?
А он молчал.
Тоскливо мне жить. И голодно: я все припасы, которые от мужа остались, подъела. Вон, вьюга за окном шаркает. Может, это смерть в белом наряде меня ищет? На что я могу надеяться, старуха? Нет, однажды понадеялась, что способна еще нравиться. Расчесалась гребеночкой — и в город, соблазнять. Там гуляла, гуляла по парку… Кавалеров вокруг — уйма: одному улыбнусь, другому стих прочитаю. А они от меня, как от прокаженной, пятятся. Аж глаза защипало от обиды. Нет, хватит, пойду и с моста брошусь; пусть ему стыдно станет, что старуху сгубил. Но до весны уж, чую, не дотерплю. Одна-одинешенька. Все косточки смерзлись, в доме давно уж не топлено. Решено: помирать — так помирать. С пауком распростилась, иду. О муже думаю. Вот бы он сейчас меня согрел, он большой и мягкий, и пахнет сеном, а я бы уткнулась носом ему в подмышку и глазки б закрыла. Мы и познакомились-то не романтично. Он пришел и говорит: буду в этом доме жить. Я ему: живи.
А мост тот Голодный над дорогой стоит, и если уж я с него шлепнусь, так всмятку. Представляю, как от боли закипит, запузырится внутри и разорвется каждая жилочка.
И вот теперь я взобралась на обледенелый парапет и боязливо смотрю вниз. Но это будет только мгновение — боль, а потом холод и тишина. А там, внизу, снежинки исчезают во мгле, и вспыхивает розоватый фонарь, и колышется белый шлейф вьюги. Она унесет меня с собой. И я делаю робкий шаг вперед, и останавливаюсь, и балансирую на грани.
— Мост! — кричу я осипшим голосом. — Ты голодный! Ты съел моего мужа! Прощай же, мост! — И соскальзываю, и цепляюсь из последних сил, и развеваюсь, как тряпочка, как обрывок газеты, и лечу перышком, и слепит мертвенно-бледный свет, и окропляет снегом щеки, и почему-то совсем не больно, и какой-то скрип, скрежет рядом, хруст… шагов. И прямо надо мной, из темноты, бабочка распахивает крылья — бледно-синие, с желтым бликом. Нет, это не крылья, а глаза, они моргают и расплываются под линзами очков. Они принадлежат мужчине. Я вижу его лицо. И волосы его, словно солью, посыпаны снегом. И я приглядываюсь, стараясь заметить крылья. Может, он ангел и сейчас вознесет меня на небо? Или просто соскребет с дороги мой искалеченный труп. И мужчина наклоняется и протягивает ко мне руки.
— Девушка! Девушка! Откуда вы взялись? Вы зачем под колеса кидаетесь?
— Девушка? — чуть слышно произношу я. — Как так, девушка?
— Вы всегда раздетая зимой гуляете?
— Что?.. Я с моста прыгнула.
— Не говорите ерунды, это у вас бред от холода. Обморозились.
И он поднимает меня и несет, и я слышу, как громко колотится его сердце, и его машина рычит на обочине и выпускает клочья дыма. И он сажает меня в эту машину и закрывает дверь, а внутри так тепло! Он садится рядом и дает бутылочку коньяка, и я присасываюсь к ней, и сердце мое обжигает. И вдруг я замечаю свои ладони — они больше не шершавы, как сухая земля, а бархатисты, как персиковая шкурка, и цветом такие же. Я беру руку мужчины и нюхаю: запах сена, мужем пахнет. Он странно на меня косится и отдергивает руку.
— Где вы живете? Я вас отвезу.
— Здесь… близко. В доме с пауком.
— Вот, прикройтесь, — он кидает мне одеяло с заднего сиденья, я закутываюсь.
Мы едем на его дребезжащей машине, и я оглядываюсь на Голодный мост. Он неподвижен и невозмутим, его ноги прочно увязли в сугробах.
— Вы шутите? В этом доме никто не живет…
Автомобиль резко останавливается и, кажется, пятится назад. Мужчина пристально меня осматривает, сдвинув очки к переносице.
— Вы меня разыгрываете? Дверь, вон, с петель слетела, и сам домишко кособокий какой-то: ветер дунет — он и развалится. Вы что, серьезно там живете?
— Ага. Там у меня паук.
— Послушайте, я не знаю, кто вы и что значит это ваше гуляние голышом по дороге. Но проку в том, что вы останетесь одна в таком мрачном пустынном месте, никакого не будет. Вы поедете со мной, и даже не возражайте!
Переночуете в моей квартире, а завтра будет видно, как поступить. Только не спорьте.
— Я уже давным-давно ни с кем не спорю.
Он привел меня в комнату и оставил одну на клочке лунного света, возле окна. И мои руки, теперь изящные и тонкие, как веточки березы, колышутся в воздухе. Я пробираюсь осторожно, пальцами ног щупая мягкий ковер, наталкиваюсь на стол и падаю. И ладошка скользит, будто по льду — это зеркальце, я наклоняюсь над ним, и вырисовывается отражение пухлых вишневых губ — без усов и жесткого ворса, как раньше. И я цепенею, и не могу поверить, и ложусь на диван, и сворачиваюсь калачиком. Сквозь дрему видится мне муж, он всегда мечтал свое дельце состряпать, складик продуктовый открыть или кафешку, и деньжат заработать, чтоб прок был.
Утром я выхожу в коридор и натыкаюсь на кучу покрышек. Они валятся на меня, и я кричу. Это прямо склад, а не жилище, здесь все завалено резиновыми покрышками от пола до потолка, они разные — толстые, сдутые, треснутые. Между двумя покрышками что-то зажато, достаю: конверт, а внутри связка ключей. Я беру их, они тяжелые и кисло пахнут. Я нахожу среди груды покрышек смятый мужской костюм и фетровое пальто, надеваю. И мне легко очень, и все вокруг дышит весной, и где-то щебечут птицы, и я, как-то невзначай, оказываюсь возле Голодного моста. Замечаю влюбленную парочку на парапете, поднимаю льдинку, швыряю в них, гоню прочь, поднимаю глаза к мосту, к его ржавому брюху.