Поляне(Роман-легенда)
Шрифт:
Все будет ладно.
С этой верой, с небывало просветленной и успокоенной душой уходил он из славинских земель к себе на Днепр, к Горам. Не первый раз уходил тем знакомым путем, возвращаясь из похода с добычей и полоном. Только что там добыча и полон, когда на сей раз уходила с ним жена его Белослава!
Уходила навсегда в землю полянскую, вчера еще чужую, а отныне — навсегда свою. Уходила из дома отчего, вчера еще своего, а отныне… отныне своим станет пока еще неведомый дом князя Кия, на высокой горе, над далеким отсюда Днепром. Отныне нет у нее ни отца, ни прежних родичей. Те пять родственниц, которых придал ей Власт, не в счет. Могла бы и без них обойтись, да
И знал отныне Кий, что где бы он ни был теперь — за частоколом двора своего или в полюдье, в гостях у верного росича Усана или в дальнем походе, — всюду будут ему светить лазоревые очи Белославы, и что бы ни стряслось, как бы ни печалился и ни гневался, какие бы тяжкие думы ни одолевали, в очах ее всегда найдет его душа прибежище и спасение. Только взглянет она — кротко и с достоинством, без робости и без дерзости, с тихой лаской и безмолвным пониманием — тотчас уляжется любая буря, любая смута в душе и разуме его.
Однако не ведал еще в ту пору Кий, что минует не так уж много времени — и многое сегодня ясное представится неясным.
Как часто мы того не ведаем! Видим лишь утреннее небо, подобное очам Белославы, чистое, сияющее с высоты своего извечного спокойствия и успокаивающее мятежную душу, мятежные думы. И мнится, весь день будет таким. Но поближе к полудню появятся здесь и там невесомые белые облачка, пригнанные неведомо отколь непоседливыми ветрами. Мы приметим эти облачка и лишь улыбнемся им, приветливо и доверчиво, не усматривая в их появлении чего-либо тревожного. А не успеем опомниться, глядишь — их стало больше, невесомых облаков, и сами они будто выросли, потяжелели, пока еще поврозь, но закрыли своими белыми горбами едва не половину всей синевы небесной, то и дело набегают на лик солнечный, набрасывая на землю скользящие тени. Мы слегка досадуем на те мимолетные тени, но не верим, что солнце может вовсе скрыться из виду еще прежде, нежели ему положено скрываться в час зари вечерней. Не настал еще час зари вечерней, а над головой не видать более приятной глазу синевы, там все затянуло — не белым уже, а серым, затянуло сплошь, и будто ниже стало небо, и солнце нигде уж не проглядывает. А из-за дальнего леса наплывает, вырастая и клубясь, ширясь и снижаясь, зловеще-темное, оттуда слышится угрожающее ворчание Перуна-громовержца, вон уж блеснули раз за разом его коварные карающие стрелы, и пыльные вихри закрутились у наших ног, зацарапало в глазах, захрустело на зубах, шлепнулась одна капля, другая… и тут же ка-ак ливанет, ка-ак обрушится на нашу непокрытую голову потоп всемирный, да — с градом безжалостным, да — с ветром осатанелым! Куда деваться?
Но не на веки вечные какая бы то ни было гроза, какое бы то ни было ненастье. Снова, ярче прежнего — после мрака, — засияет бессмертное солнце, прозванное в незапамятные времена Дажбогом, то есть дающим свет и тепло, дающим всю жизнь земную, жизнь каждого из нас. И чище прежнего — после ненастья — глянут на нас с высоты своей небеса, отражаясь в морях, озерах, реках и в очах девичьих. Легче — после грозы — дышать будем.
…Не ведал Кий, уходя со своими антами к Горам и увозя Белославу, что со временем появится у него еще одна жена — Всемила — поляночка шустрая и веселая. В ту далекую пору не в диковинку бывало подобное. Нет, не отвернется Кий от Белославы, но и Всемила при нем будет, и обе подарят ему детей — залог бессмертия плоти нашей. Всяко еще будет, но ни Кий, ни Белослава всего того грядущего еще не ведали, идя впервые вместе, одним путем, с каждым переходом все приближаясь и приближаясь к Горам.
О грядущем ведали волхвы. Они же ведали и то, что прежде бывало. Оттого, от той памяти и происходила, надо полагать, прозорливость их во времени. Но волхвы были еще далеко от Кия и Белославы, ожидая их в своих лесах и пещерах приднепровских.
Туда, к Днепру, к полям и лесам, к домам и дворам своим торопились анты, возвращаясь из похода, следуя за своим князем Кием и за княгиней его Белославой.
Возвращались и верили все до единого, от князя и княгини до бывалого гридня и простого воя, что будет им в родной земле лучше, нежели где бы то ни было. И что завтра непременно будет им лучше, нежели вчера.
Кий поглядывал в лазоревые очи юной жены своей, будто к воде ключевой припадал. И каждый раз одно только говорили ему безмолвно очи ее:
Все будет ладно.
12. Сто коней и два воза
Князь Власт со своими тысячами, отойдя после еще одного удачного набега на левый берег Истра, поставил шатры и возы неподалеку от полуземлянок славинских поселенцев — и кметам веселее вблизи своих, и тем спокойнее под близкой защитой.
Анты же, после дележа и прощального пира, уходили к себе, кто на скользкие глинистые берега Тиры, многие — на Днепр, а иные еще далее — к полуночным лесам.
Нередко, с годами все чаще, вспоминал Власт сына своего, Данелку. Тосковал. О Белославе старался не помнить, дочь — отрезанный ломоть… И еще припоминал он свои беседы с полянским князем Кием и не мог никак уразуметь, по нраву ли ему пришелся зять. В сече — не боягуз, в речи — не дурень, в дележе — честен, во пиру — весел. Чем плох? Ничего вроде. Ничем? Так ли? А тем, пожалуй, плох полянский князь, что… всем хорош! Не любил Власт таких, которые всем хороши. Каждый живой человек, по его разумению, хоть чем-нибудь ущербен должен быть. Не одним, так другим. Одни только боги без ущерба. Разумом, отнюдь не слабым, славинский князь ни в чем не мог бы попрекнуть зятя своего Кия. А гордая душа — не принимала, да и только…
Однажды под вечер приволокли дозорные ромея, схваченного на берегу, когда высаживался из челна. Ромей оказался старым и плешивым, однако одет был не бедно. Дозорные сняли с него три перстня с каменьями, два браслета, все это — из серебра, а главное — золотую цепочку нашейную с непонятной подвеской, тоже золотой либо золоченой. Все это пришлось отдать князю (утаишь — проведает, свелит на кол живьем посадить!), а о серебряных монетах, которые ромей поспешил раздарить дозорным, все же решились умолчать.
Плешивый старик бойко лопотал по-славински и на вопросы Власта твердил одно: дескать, прислан неким ромейским вельможей, которого обидел базилевс, послал передать великому славинскому князю в подарок золотую цепь с медальоном, где упрятано потайное письмо.
— Не вижу никакого письма, — строго промолвил Власт, вертя в руках цепь и разглядывая подвеску. — Все ты брешешь, старик! Свою плешивую голову спасти желаешь. А я не люблю, когда мне в глаза брешут. Не люблю! Уразумел?
Ромей повалился к расшитым княжеским сапогам на кованом каблуке. Молча ждал, только видно было, что дрожит мелко.
— Как же мне быть с тобой, брехуном? — продолжал Власт, явно наслаждаясь и трусливой покорностью схваченного, и собственным гневным голосом. — Продать тебя разве? Так никто ведь не купит такого… Или отпустить на волю — за снятое с тебя серебро да золото? А оно и так уже мое теперь. И не лазутчик ли ты ромейский? Только я ведь не дурень — отпускать лазутчика. Так повелю-ка я своим боярам допросить тебя прилежно, чтобы правду сказал. А уж после принесем тебя в жертву Световиду, четырехликому богу нашему. Что скажешь мне на это?