Полярная трагедия
Шрифт:
– - Ты за нас не расписывайся!
– - Голос деда Никифора сорвался фальцетом.
– - Ты молодой! У тебя я.. свежие! Ты и лезь в Печору! Крестись! А я крещеный!
Все промолчали, не понравилось деду Никифору это молчание. Он воскликнул в сердцах о том, что тревожило всех:
– - Мой "Урал" пройдет. Пускай. И "Татры". У кого все оси ведущие, протрясутся. Если не пойдут ко дну... А -- бензовозки?!
– - снова вскричал он пронзительно.
– - Все подъемы-спуски на буксире их волочили. А тут как? Буксировать? Поезд
И тут Павел сказал вдруг, точно взорвался. Да такое, что от него никогда и не ждали:
– - Ну и пускай не пройдут! Пускай! Вправят мозги Заболотному, а может, еще кому! Это же придумать надо! К горючему везем горючее! Все крошим!.. Кровью умываемся! Это ж гнида не придумает, чтоб такое в мирное время... Люди в театры ходят... Безголовые, что ль, наверху правят...
– - Сказал, и только тут опомнился. Чего это он... под руку? Не время... Поглядел Павел Власьев на одного шофера, на другого. Одни, в ответ, глядят прямо. Другие отворачиваются. "Половина не поедет", -- определил Павел.
– - Ну, вы как хотите, а я как знаю...
– - И круто отвернулся от них, подошел к дорожному мастеру, предложил ему уехать. По делам. Ничего-де он не слышал, ничего не видел... Мастер, в ответ, выругался матерно. Огромный "советский северный черкес" шагнул к нему, отстегивая свой тоненький, с никелированными углами, кавказский ремешок, который опоясывал его дважды.
– - Ты что? А?! Тебя что?! Связать? Или сам уедешь?!
Мастер огляделся затравленно, кинулся к радиотелефону; его хриплое "Але!" разносилось далеко. Наконец, выскочил из вагончика, прыгнул в свой "газик" и уехал жаловаться в город. А до города без малого триста километров...
– - Ну, так, -- просипел Павел Власьев.
– - Кто да кто едет?
Голядкин кивнул, еще двое.
И тут прозвучало глухо, болезненно:
– - Сашок погиб.
– - Степа Шарафутдинов. Хоронился за спинами, будто нет его. А тут все увидели парня. Почернел за сутки, скулы заострились. Лицо, как лопата обгорелая.
– - Ребята, что ж это, зазря? Такой рейс... попусту?.. Не дойдем?..
Протолкались вперед человек десять. Сразу.
– - Мальца угробили, мало?!
– - Дед Никифор кинул самокрутку, сплюнул остервенело.
– - Теперь топится будем?! Всем боевым коллективом!
Павел не ответил. Обернулся к тем, кто едет, произнес не спеша:
– - Опыт Ладоги такой. Это, значит, когда война была. Ленинградцев вывозили. Детей... С офицерами сидел, с окруженцами. Говорили. Скорость либо двадцать, либо пятьдесят километров. На тридцати пяти -- хана. Под лед... И не рвать машины. Пусть двадцать. Но чтобы без рывков. Плавненько... Голядкин!
– - Павел отыскал его глазами.
Голядкин и уезжал-то -- лицо в тавоте, копоть под ноздрями. А теперь извозился, точь-в-точь черт, вылезший из печной трубы. Только зубы блестят.
– - Ну, чума!
– - не удержался Павел.
– - Поедешь первым. Ясно?! Как ты есть самый...
– - хотел, видно, сказать "самый опытный". Но в Печорской колонне не было принято разделять ребят -- одних на свет, других в тень. Этак и дружбу можно расстроить. На Печоре всем достается по первое число. И Павел сказал устало: -- Как ты есть самый грязный. Если что, не грех и отмыться...
Хохотнул кто-то и притих. Не до смеха тут. Дед Никифор посмотрел на Павла недобро. "Парня подставляешь, а сам, значит, в кусты?..
– Отвернувшись, остервенело сплюнул:
– - Та-ак!.. Жилы тянешь..."
Павел Власьев глядел на противоположный берег, куда услал шофера с ракетницей... Подождал, пока Голядкин подведет свой "Ковровец" к обледенелому спуску; открыл дверцу его машины, мотнул головой:
– - Подвинься!..
Точно артачится машина. Тащат ее в Печору, а она не дается... Живая!
Выскочил Павел из машины на лед, оставив дверцу распахнутой. Давай! Сказал в сторону реки, как помолился:
– - Прости меня, Тая, если что...
– - Показал рукой: -- Давай!
Голядкин привстал, одна нога -- в кабине, другую -- на подножку. Валенок в масле, поскользнулся. Переключил скорость...
...Раздался треск, словно выстрелили из тысячи ружей. Да не залпом. Вразброд... Но лед, вроде, не крошится. Только стал опускаться...
И тут столпившиеся на пригорке шоферы увидали -- глазам своим не поверили. Сзади трайлера бежал, высоко поднимая ноги, оскользаясь, Павел Власьев.
– - Куда?!
– - закричал дед Никифор.
– - Паша!..
И тут только все поняли -- не померещилось им, в самом деле -- бежит...
– - Зачем?
– - всполошенно захлопотал Никифор.
– - Па-аша!!!
А он все мчал, глядя под колеса трайлера, подминавшие наст. В руке ушанку держал, вместо флажка, что ли?.. Вторая моталась палкой... Тут только догадались: да он, Павел, смотрит, как ведет себя лед. Если пробьют колеса наст -- тут же сигнал шапкой.
Голядкин-то вперед смотрит, на тот берег. Где парень с ракетницей. Взовьется ракета -- Голядкин из кабины пулей...
Тягач Голядкина ревет, трайлер бренчит, а лед, вроде, не крошится. Держит... Только опускается. Все ниже.
Поперек реки пробиты дорожниками лунки. Когда тягач домчал до середины, Печора выплеснулась из лунок. Фонтаны метра на три. И сразу лед посерел, покрылся пленочкой. Вода все прибывала.
Печора трещала, будто ей выламывали суставы. А вот еще сильнее. Как дерево в мороз...
Справа, увидели, трещина зачернела поперек реки. Лопнул лед. Как стекло лопается. И с другой стороны. Полосой. Переправа стала плавающей, как понтонный мост.
Трещало все сильнее. Со всех сторон. Дальние фонтаны вставали выше, ближние слабели.