Полярная трагедия
Шрифт:
– - Выпью, -- прохрипел Павел!
– - Только вначале -- зачем звали. Хочу понять на трезвую голову...
– - Так вот, Паша... Косыгин начинает день со звонка нашему министру: "Какой дебет газа за сутки?" Если меньше установленного, отключают заводы, города... Такая жизнь, Паша... А у нас?.. Буровые готовы, газ рвется, топим тундру... Сумасшедший дом!.. Понимаешь, компрессоры не подвезли. Только поступили. С завода. На четыре месяца позднее... Надо закинуть, а?.. И солярки на промысле дня на три, -- заторопился он, так как
– - Петля, Павел Тимофеевич!
– - Значит, к огню огонь везти... К горючему горючее... Допланировались, умники, -- Паша усмехнулся недобро.
Заболотный принялся объяснять многословно, что дизеля-де остались с того времени, когда газ был только в мечтах, потому так и сложилось: газ хлещет. На факел жгут. А дизеля -- на привозной солярке. Котлы -- на солярке. Даже баня на солярке.
"Задницей мозговали", -- подумал Павел, который все это знал, но, бережливый человек, простить не мог. Пробасил, придерживая культю:
– - Я свое отъездил.
...Просил управляющий редко. Это все знали. И от кресла его не оторвешь: сердит ли, доволен ли, всегда оставался там, позади своей чернильницы, отлитой вроде буровой.
А тут вышел. Выдавил:
– - Доведешь колонну, премия -- месячный оклад.
Павел молчал, сбычившись.
– - Всем шоферам премия, -- управляющий повел шеей, словно его душило.
Павел встал и молча двинулся к двери.
– - Губишь ты Илюшу Полянского, Паша...
– - прохрипел вслед ему управляющий, задыхаясь от приступа астмы.
Павел остановился у двери, оглянулся недоверчиво.
– - Полянского промысел открывать должны. Его детище, Паша. В пятилетний план включен, Косыгин на съезде докладывал, а... компрессора нет... Гору поднял Илюша твой, а от соломинки переломится: зимник вот-вот поплывет.
Паша медленно вернулся к столу. Спросил хмуро:
– - Не темнишь, управляющий?
Заболотный торопливо показал телеграмму.
Паша кинул телеграмму на стол, у дверей оглянулся:
– - Когда выезжать-от?..
Павел Власьев надел свою старую спецовку -- для длинных рейсов. Год не носил. Черный подпаленный кожух и ушанку, измятую, лоснящуюся; на валенки -глубокие, в обтяжку, галоши из красной резины, лагерные самоделки... Легкие и удачливые. В них все удавалось...
Отобрал шоферов, которым вместе с ним закрывать проклятый зимник. Идти последним рейсом. Не идти -- плыть.
И теперь ждал команды, сидя на подножке своего "МАЗа". Попыхивал самокруткой, горбясь, уставясь на грязный снег. Порыжелые валенки с разрезами под коленками торчали на согнутых ногах несгибаемо, как парадные ботфорты. Думал о Полянском: чем конь больше везет, тем на него больше взваливают.
Поглядывал на дощатые ворота, откуда должны были дать сигнал -двигаться, нет ли?
Главное, Печору проскочить. С переправы радиограммы тревожные: "Продержимся три дня", "Продержимся два дня..."
К Павлу бежал, размахивая радиограммой, парнишка -- дежурный механик, "выхлопной", как зовут в гараже: у ворот его место, у "выхлопа".
Еще не легче. "На Печоре продольная трещина". Пропускают грузы до двадцати тонн.
– - Зря онучи сушили, -- весело затараторил механик.
– - Выхлопной!
– - оборвал его Павел и обеспокоенно оглядел колонну. Колонна растянулась на километр. Конца не видно. За бугром. Урчат на малых оборотах зеленые ракетоносцы "Ураганы".
Павел только что принял их из армии. Звери-машины. На каждой по два дизеля, по две кабины, разнесенные по краям. Вроде очков мотоциклетных. Чтоб шоферы существовали автономно. Они, похоже, и существовали вполне автономно, рыжий вологодский Сашок, который сиял за стеклами, а в другой кабине, поодаль, полнолицый угреватый Степа Шарафутдинов, из крымских татар, застрявший в Ухте, вместе с отцом. Глядит мрачно, недобро.
Отъезд затягивался, и шоферы вывалились из кабин размяться. Собрались кучками. Зовут Сашка. Показывают руками, сбегай за бутылкой. Сашок прижал к стеклу оранжевый от веснушек нос со смешной нашлепинкой на самом кончике. Нашлепинка Сашка черна от шоферских пальцев: кто ни проходил сегодня мимо парня, не мог удержаться -- "нажимал звонок". Сашок умолил перед рейсом перевести его с продовольственного пикапа на огромный "Ураган", "вторым пилотом", как он выразился.
Поняв, что зовут его, Сашок выпрыгнул из высокой, зализанной, как на вертолете, кабины, низкорослый, щупленький, в унтах из собачьего меха и ободранном танкистском шлеме, сползшем на ухо. Побежал к ребятам, не в силах скрыть своей детской радости.
– - На маленькой трю-трюх, -- счастливым тенорком воскликнул он.
– Всего боишься. Каждого самосвала. А этот ревет, медвежатина, ничего не страшно. Увидят тебя, к кювету жмутся. Большой я!
– - Сашок, и хлеба захвати!
– - крикнул дед Никифор из своей машины. В последний рейс шел дед Никифор, на пенсию готовился. Тосковал, а может, просто подсчитывал, сколько ему выйдет монет за этот "плавательный" рейс.
Потрепал Сашка по плечу: услужливый малец. Добрый... Поглядел на Павла: "Как там?"
Взгляд Павла колючий, едкий. Шоферы окрестили его "зимником". Вовсе не потому, что вся судьба Павла с зимником переплелась. За крутой, зимний характер. "Скажет, как подморозит".
Павел, хоть и расслышал про бутылку, а не сказал ничего. Взяв прутик, чертил на рыхлом снегу, прикидывал, сколько будет весить "Ураган" с грузом. Вот этот, скажем, первый...
Сам "Ураган" -- 20 тонн. Трайлер с приспособлениями -- 18 тонн. Груз на трайлере -- компрессор -- 32 тонны. Провел черту, сложил. Получилось -- 70 тонн.