Полярник
Шрифт:
Комендант не пытался лютовать, когда дед предстал перед ним. Дед тогда сказал: «Хочешь — убей, но к этому больше я работать не пойду!» В подробности не вникали, но до самого обмена пленными в сорок четвертом, дед трудился у «нормального» финна. Отпуска и выходных ему, конечно, никто не давал, но кормили вполне прилично, разрешили даже бабушке с одной из дочек навестить его. Это случилось на Рождество последнего года в плену. Тогда дед сказал то, что потом передавали его дети своим детям:
«Может быть, когда-нибудь здесь будет жить хорошо, но у меня есть моя Родина,
Через пару месяцев их вывезли из Финляндии в Советский Союз. Многие, уезжая, плакали, некоторые просились остаться.
После нескольких недель допросов и средней тяжести зуботычин всех развезли по лагерям, уже нашим, советским. Не дав даже обняться с родными.
Дед попал на шахту в Воркуте, где трудился до седьмого пота, искупая вину за плен. Но судьба иной раз выдает не только неприятности. Мастер на шахте, бывший уже на вольном поселении, добился для деда трехдневного отпуска.
— К чему он мне, если жена все равно ко мне приехать сюда не сможет? — сокрушался дед.
— А ты сам, глупая твоя голова, домой езжай! — настаивал мастер.
— Так я не успею до дому за это время добраться, не то чтобы вернуться сюда! — не понимал дед.
— Эх ты, голова садовая, а ты не возвращайся сюда! Что ты здесь забыл-то? За три дня всяко успеешь до Вологды доехать, еще и раньше. А там и до твоей Карелии рукой подать! — продолжал мастер.
— А что потом?
— А потом будешь жить долго и счастливо. Только годик придется из дому не высовываться. А там, глядишь — и изменится что. Не век же этому беззаконию твориться!
Махнул рукой на последствия дед и нагрянул домой, добравшись-таки до самой Тулоксы за трое суток. Сначала остерегался очень, все ждал, что заберут его. Но времена менялись. Нужны были рабочие руки не только в лагерях. Председатель сельсовета плюнул на давно истекший срок отпуска и принял деда на работу. А потом и вовсе амнистия случилась.
Вот так мой дед пронес с собой через все тяготы чужбины веру в свой дом, свою родину. Неужели мне не выдержать еще неделю, думал я. Выдержу! Это же не долгие годы! Лишь бы дома все были здоровы!
Так я успокоил себя, настроившись еще на одну ходку в Японию и обратно. Я тогда не знал, что мое время на судне затянется даже не на неделю или две, а почти на месяц.
Пока Китай лежал у сходней парохода, а серьезный судовой народ занимался сдачей дел, трудно было найти занятие для души. Последнее волевое настроение браться за дело испарилось вместе с прожитым днем окончания контракта, к тому же стремление ничего не делать окрепло после веселой перебранки со старшим механиком. Надо было себя развлечь.
Поэтому я поехал на проходную порта, за которой соревновались в убожестве лавочки и мелкие магазинчики, выстроившись в ряд припортовой улицы. Что-то покупать не хотелось,
За проходной сразу навалилась целая орда таксистов, каждый норовил заманить в свой автомобиль, что характерно, не в китайский. Самой популярной маркой был милый моей памяти Вольсфаген Пассат выпуска 1985 года. Целых семь лет подобная машина исправно боролась с дырами в асфальте, полными грязной воды ямами, грязью и угрожающих размеров булыжниками — то есть всем тем, что у нас ассоциируется с понятием «дорога» (в смысле «проезжая часть») под моим чутким руководством. Но ради ностальгии залезать в салон к алчным таксистам — на такие подвиги я не способен.
— Пу мембай, — сказал я таксистской общественности, а потом добавил, — будун!
Те слегка озадачились, чем я не преминул воспользоваться и перешел дорогу. Сказал я на разных китайских диалектах что-то, типа «не понимаю». Китайцы, негодяи, имеют столько разновидностей своего языка, что сами порой путаются: сегодня человек не понимает слово, которое я только что узнал у его коллеги, завтра тот же самый индивидуум бравирует этим же сочетанием букв. Просто они, пройдохи, не могут воспринимать обращение к себе, всегда они должны сами обращаться.
Но вид одинокого белого человека, бредущего вдоль дороги — это вызов. Ко мне выстраивается очередь из машин, едущих со скоростью пешехода. Держась одной рукой за руль, они умудряются через пассажирское кресло открывать дверь другой, причем очень расчетливо, чтобы не цепануть ненароком придорожных кустов, третьей же в это время призывно махать, одновременно изображая на лице целую гамму чувств: только забравшись к нему, я смогу найти именно то, что мне нужно. Причем, что характерно, девять из десяти таксистов знают из английского лишь слово «окей». Наверно, в их понимании, это слово — самое нужное и понятное, зная которое, всегда запросто можно объясниться.
Я вежливо посылаю каждого подъезжающего ко мне по-русски в даль, ограниченную мужским естеством. Получается почти по-китайски, водители удручаются и нехотя отъезжают. Некоторые, особо настырные, принимают попытку во второй раз, но на них я уже никак не реагирую.
Наконец, от меня отстают все, кучкуются у проходной и бросают на меня злобные взгляды. Хоть бы кто-нибудь из них бросился на меня с кулаками! Вот бы я отвел душу! Но я отгоняю эту мысль, ведь в чужой стране, тем более в коммунистическом Китае, последствия неизвестны.