Полымя
Шрифт:
Ответить на эту витиеватую отповедь Олегу было нечего. Он ждал продолжения.
«Путилов. Борис».
Что ж, тогда и он не рядовой Дубинин.
«Олег».
«Как тебя зовут, мне известно. Пошли?» – с этими словами Путилов вразвалочку направился к казармам, что выстроились у противоположного конца плаца.
Олег поправил вещмешок на плече и скорым шагом догнал своего проводника.
«Значит, чтобы не было неясностей… – начал тот. – Я о тебе знаю много. Гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Почти все. Потому и выбрал. Ущучил?»
«Не очень».
«Объясню. Ты в историко-архивном учился, так?»
«Так».
«С третьего курса поперли?»
«Отчислили».
«Вот это было для меня важно, что успел нахвататься, на высшее образование целился. А за что поперли – неинтересно. За что, кстати?»
«За прогулы. И сессию завалил».
«Гулял?»
«Ну…»
«Все, проехали. Короче, у меня через полгода дембель, а здесь такое правило – сменщика подготовить. Теперь понял? В общем, быть тебе секретчиком. И считай, что тебе повезло».
В этом Путилов был прав. Действительно, повезло, и еще как. Объяснялось это тем, что секретчик регулярно бывал в городе с портфелем-«дипломатом», в штабе округа. В «дипломате» лежали сводки, докладные, рапорты и прочая бумажная светотень, которую готовили начштаба и его заместители. А доступ в город – это много! Это магазины, почта, что-то купить, кого-то встретить, передать записочку от влюбленного солдатика. Понятное дело, что человека с такими возможностями во взводе уважали, да что во взводе – в полку. Но не только за это. Путилов имел доступ в строевую часть, где решался вопрос о дне, когда срочники отправятся по домам, а тут каждый день был на вес золота, всем хотелось пораньше, и лучше – на неделю.
И еще был момент. Путилов писал письма. Только попроси! Тогда он снисходительно кивал и садился на табурет. Выслушав просителя – кому, с какой целью? – он утомленно смыкал веки и погружался в размышления. Проситель при этом не смел проявлять нетерпение, так как сам способностями к словотворчеству если и обладал, то лишь к матерному, а письмо родным о своем солдатском житье-бытье сочинить было надо. Хотя чаще письмо адресовалось девушке, которая обещала ждать, но кто ж ее знает, вдруг найдет кого-нибудь, стерва, пока ее суженый горбатится в рядах защитников Родины. Бабы, они такие! Наконец Путилов открывал глаза и начинал диктовать: «Милая моя! Сердце стонет от тоски, лишь вспомню минуты нашего прощания, твои слова, твой взгляд…» Заказчик торопливо записывал, теряя буквы, в расчете потом перегнать набело, но все равно не успевал, чертыхался и сдавался: «Помедленнее». Путилов одаривал его сердитой гримасой, однако снисходил – начинал говорить отчетливее и сбавлял темп. Закончив диктовку дежурными «Люблю. Целую. Жду встречи…», он потягивался и выдавал что-нибудь веское, вроде такого: «Перепишешь – покажи, ошибки исправлю. Грамотей! Вот ты скажи: какая беда в стране нашей на первом месте?» Проситель хлопал глазами, теряясь во множестве проблем и забот, или вообще не в силах уразуметь, чего от него ждут. «Не знаешь, – констатировал Путилов. – Невежество».
Сам он к слову и сочинительству относился с большим пиететом, за что особо ценился офицерским составом и особенно начальником строевой части, мечтавшем об академии и продвижении по службе. Путилов лепил для него рефераты, выбивая дробь из пишущей машинки «Ятрань» и заедая чай пирожками, которые исправно пекла жена «строевика». Еще он правил докладные записки, путано, да к тому же как курица лапой, написанные начальником штаба. Даже командир полка обращался к нему в преддверии знаменательных дней – особенно 19 ноября, Дня ракетных войск и артиллерии, чтобы получить накануне праздника напечатанную речь, в которой было в меру патетики, красивостей, положительных примеров и уверенности в будущем.
«Учись, – наставлял Олега его опекун. – Слово – великая сила. Кто владеет словом, тот властвует над людьми».
Своим примером Борис Путилов доказывал бесспорность данного утверждения. При этом не зарывался и не наглел, памятуя, вероятно, о том, сколь печальным был конец многих властителей: народу только размахнуться, а уж он ударит! Так что панибратства с офицерским составом ефрейтор Путилов себе не позволял, а в отношениях с сослуживцами проявлял минимум заносчивости. Вот почему в штабе сквозь пальцы смотрели на то, что секретчик разгуливает по своей комнатенке в тапочках, а его кирзачи, свесив голенища, грустят в углу. И никаких портянок, только носки! И во взводе ему многое прощалось, даже отсутствие в его речах матерщины, тогда как во взводе без этого не обходились, а многие матом вообще разговаривали, проявляя подчас впечатляющую виртуозность. Да что там, Путилов даже «погоняла» не имел! У всех других были, как правило, образованные от фамилий или оттолкнувшиеся от них: Бубнов – Бубен, Кучеров – Извозчик, Дубинин… тут можно и не будить фантазию – Дуб. Ну к этому Олег был готов, вариантов не предвиделось. Общение с Путиловым, однако, заставило задуматься: дембельнется Борька, он займет его место, и что, исчезнет кликуха? Не факт, потому что одних вояжей в город для стати и уважения маловато будет.
«Пиши! Пробуй!» – говорил Борька, развалившись в продавленном кресле, прикрытом рукодельным ковриком в технике пэчворк, искусно сделанном все той же супругой «строевика».
Олег косился на него, покусывал ручку и вновь склонялся над формулярами – пачка незаполненных была еще высока, а сделать надо, после обеда Борьке их в город нести.
– –
Ближе к весне, когда солдатики-первогодки – «дедушкам» не пристало – вовсю крошили слежавшиеся сугробы, которые сами же за месяц до этого превращали в кубы и параллелепипеды, ровняя грани и выводя плоскости, Путилов все свои обязанности окончательно свалил на рядового Дубинина, которому тоже грозило обидное звание «ефрейтор».
Дембель был неизбежен, как победа коммунизма. Так говорили прежде, до развенчания мифов об этой общественно-экономической формации. Сейчас обходились без сравнения, оставив только «неизбежность». Отметив переправленной через забор бормотухой 100 дней до приказа, «деды», ставшие дембелями, начали активно готовиться к увольнению в запас: обшивали парадную форму шнурами, золотили шевроны, серебрили аксельбанты и, конечно же, мастерили дембельские альбомы.
«Китч!»
Такой ярлык вешал на результат их стараний секретчик-интеллектуал Путилов. Подобной чушью, оскорбляющей человека мыслящего, Борька не занимался.
«Ересь!» – добавлял он и отправлялся в хлеборезку, где его ждали горячие булочки. Специально для него их пек прижившийся в столовой парень с Белгородчины, который никак не мог определиться, какую из оставленных на гражданке девиц одарить вниманием по возвращении из армии, и нежные послания слал всем троим. При этом эпистолярным жанром хлеборез не владел совершенно, и потому зависимость его от Путилова была крепчайшей. Тот этим, естественно, пользовался, определив заказчика в категорию VIP-клиентов и присвоив ему вполне литературный псевдоним – Эпистол. Звучало оно, правда, несколько двусмысленно, из-за чего Борька употреблял его лишь в разговорах с лицом доверенным, то есть с Олегом.
Как-то, уминая принесенные из столовой булочки, Олег сказал:
«Вот вернется он домой, Эпистол этот, весь в галунах, значках…»
«И нашивках, – подхватил Путилов. – И будет рассказывать про пушки, разрывы, и что раз чуть не погиб: офицер-салага с цифирью напутал и снаряд не туда полетел. И как жахнет!»
«Наврет с три короба, – согласился Олег. – Что ж ему, про хлеборезку былины складывать? Но я не о том. Встретится он со своей кралей и ни бе ни ме. И получит от ворот поворот. А виноват ты, Боря, что ей Эпистол совсем другим видится. Ты его, можно сказать, сочинил, такого трепетного, тоскующего, томного, а она поглядит-послушает – бычок бычком».