Полымя
Шрифт:
Олег гонял желваки по скулам и не выдерживал:
«Ты, Борь, говори, да не заговаривайся, палку не перегибай».
«А я не перегибаю!»
«И не надо, а то ведь я рассердиться могу. У нас, у борзописцев, с этим как высморкаться».
Путилов, тараща мутные глаза, пытался въехать, серчает его собеседник или шуткует. И в ходе разбирательства трезвел. Ссориться с Олегом ему резона не было. Даже в подпитии и в запале ему доставало осознания того, что есть красная черта, которую переступать не следует. Потому что друзьями не бросаются, и это только во-первых. А еще из соображений деловых. Олег по-прежнему поставлял ему сюжеты – с этим у Борьки был полный швах. Сам он ничего стоящего придумать не мог, как ни пыжился. Только ему казалось, что вот оно, есть, как приходило понимание, что это чье-то, кем-то когда-то написанное, почти забывшееся и вдруг всплывшее. В отчаянии рука его сама тянулась к бутылке. Тут-то и появлялся Олег, у которого с сюжетами никогда затыка не было. Делился он ими щедро, а уж Путилов умел подхватить, чтобы потом превратить сказанное в бегущие по бумаге строчки. При этом он успокаивал себя тем, что главное все же за ним: это он наращивает на кости мясо, а что отправная точка принадлежит другому, ну так на то она и точка, не многоточие… В конце концов, Пушкин поделился с Гоголем задумкой, а тот, не будь дурак, воспользовался. И что мы имеем? «Мертвые души» имеем! Повествование о похождениях господина Чичикова! И еще неизвестно, при всем уважении, получилось бы у Александра Сергеевича лучше, чем вышло у Николая Васильевича.
«Между прочим, о тебе радею», – с напускной обидой говорил он.
«Боря, – отвечал Олег, – мне даже материально помогать не надо. Мальчик уже в старших классах, курит в туалете и целуется за углом».
Путилов успокаивался, расслаблялся, и его начинало развозить. Пьянел он как-то враз, одномоментно: только что вещал о Еврипиде и никудышном советском писателе Бубеннове, и вдруг уже лыка не вязал.
«Пора. – Олег подзывал официанта. – Погнали».
«Домой поеду», – с трудом ворочая языком, вываливал наружу слова Путилов.
«Куда? Во Фрязино?»
«К жене… любимой… к деткам…»
Олег расплачивался, подхватывал Борьку, выволакивал на улицу и грузил в такси.
«Опять?» – спрашивала Ольга, не удивляясь и без возмущения, когда они появлялись на пороге квартиры.
«Опять и снова», – подтверждал супруг, отягощенный нелегкой ношей – прежде худосочный Путилов с годами сильно прибавил в упитанности.
«Мадам…» – лепетал Борька и бессильно ронял голову на грудь.
Его укладывали в гостиной, укрывали пледом.
Путилов спал, отвесив челюсть, и не храпел.
«Ну хоть это…» – примирялась с происходящим Ольга Дубинина.
Ее муж ничего не отвечал, да и не требовалось. Ему тоже хотелось спать, вырубиться. Но чтобы не уронить себя в глазах жены и Леры, шмыгающей между ними, он отправлялся в ванную, где долго чистил зубы. Потом, держась подчеркнуто прямо, шествовал к кровати, ложился и брал в руки книгу. Ритуал был соблюден, а что книга, выскользнув и соскользнув, через минуту оказывалась на полу, так это погрешность несущественная.
Просыпался Борька раньше его. Ко времени, когда Олег присоединялся к компании на кухне, Ольга уже успевала отпоить гостя кофе, а если имелся, то и апельсиновым соком.
Примечательным качеством Путилова было то, что он нисколько не смущался. Потому что не помнил себя вчерашнего. А что сегодня ему нездоровится, так это погода меняется, давление скачет, каждого может прихватить.
О вчерашнем Олег не напоминал из солидарности, Ольга – из соображений такта. Лера тоже придерживала язык, внимая разглагольствованиям дяди Бори, который был готов заливаться соловьем на любую тему сколь угодно долго. И надо признать, если у него и был дар, то дар краснобайства. Олег же в эти утренние часы больше помалкивал, чтобы не брякнуть чего ненароком – к месту, но некстати.
Когда Олег переехал в отцовскую квартиру, то с ночевками после пьянок стало проще. Поутру Путилов сам за собой ухаживал, прочищая мозги банкой пива. Когда богиня зари Эос десницей своей раздирала Олегу веки, он уже был в форме и встречал вчерашнего собутыльника в боевой готовности, надеясь вбить в его голову очередные гвозди мудрости.
– –
Как-то Олегу попал в руки сборник произведений американского писателя Генри Джеймса, эстетствовавшего на сломе XIX и XX веков. И в повести «Мадонна будущего» он обнаружил персонаж, напомнивший ему Борьку. Только тот был художником и жил не в сумрачной России, а в благословенной Италии. Этот художник так умно, в красках, с восторгом рассуждал о живописи, так проникал в замысел автора, так доказательно судил о том, каким должно быть гениальное полотно, что у собеседника не возникало сомнений, что и в его мастерской сокрыта картина, которая, увидев свет, потрясет основы, встав в один ряд с творениями Эль Греко, Веласкеса, Рафаэля. Художник-эрудит трудился над этим полотном, неукротимо приближаясь к идеалу, полагая возможным выставить ее на обозрение не ранее достижения оного. А пока говорил, говорил, говорил, совсем как Борька. И по прошествии лет отношение к нему поклонников высокого искусства изменилось. Былое восхищение умнейшим и тончайшим ценителем прекрасного сменилось искренним и не очень сочувствием, которое только и возможно в общении воспитанных людей с тем, кто знает, что нужно делать и как, но беспомощен в самом делании. Пустоцвет… Генри Джеймс не знал этого слова, а переводчик не подменил им ни одно из англоязычных определений, между тем на одной шестой части суши таких людей называют именно так. И что характерно, в повести были не только пространные лекции о живописи, но и сюжет, любовь, чувства, в противном случае это был бы философский трактат, адресованный лишь избранным, коим дано оценить и восславить. И присутствие «мадонны» в названии было оправдано – в повести наличествовала некая особа, к Священному Писанию, разумеется, касательства не имевшая, что подтверждало слово «будущего». Финал же был закономерен: смерть художника. И когда соседи и знакомые вошли под скаты мансарды, где располагалась мастерская живописца и куда прежде не было доступа никому, они обомлели, увидев ту самую картину, в существование которой уже не верили. И она была так же хороша, как женщина на ней, божественна! Но уже не к кому было обратиться с вопросом: что же ты скрывал такое сокровище, почему позволил себе превратиться в посмешище? Человек умер, а мертвые молчат. Оставалось лишь догадываться и сожалеть.
Так, может, и у Борьки где-нибудь хранится рукопись – та самая, и он достает ее глубокой ночью, когда домашние спят, и при свете настольной лампы вписывает несколько строк, абзац, что-то меняет, исправляет по десятому разу, наконец-то подобрав верное слово. И когда-нибудь тайное станет явным. И люди, изумленные и ошарашенные, краснея от стыда, что не разглядели раньше, не оценили, перелистнув последнюю страницу, поймут, что стали другими, узнав о жизни что-то важное и, может быть, самое главное.
Нет, сказал Олег вылезшему на свет романтику. Нет никакой рукописи. Не было и не будет. Все написанное Борька будет по-прежнему разносить по редакциям и издательствам, а потом ждать хоть какого-то результата, потому что конкретика всяко лучше неопределенности. И когда что-то все же опубликуют, он будет искательно заглядывать в глаза Олегу с ожиданием похвалы, даже требуя. И получит ее, потому что Олег Дубинин добрый, он вообще жалостливый, если кто не заметил. Бедный, бедный Боря! Ну как такого не пожалеть?
Так думал Олег, отвешивая товарищу комплименты, и продолжалось это многие годы, пока не крякнулось, когда на него снизошло озарение: никакой Путилов не бедный, не скорбный и вовсе не несчастный. Все с точностью до наоборот: если отбросить несущественное, в остатке будет оно – счастье. Это же кайф какой – знать, чего ты хочешь от жизни, быть уверенным в своем предназначении, купаться в мечтах, которые так сладки и так дурманят. И он позавидовал Борьке. Потому что его собственная мечта была абсолютно детской, даже признаться неловко. Ну, как… «Чего тебе хочется, мечта у тебя есть?» – спросил Викниксор. «Есть, – ответил Мамочка. – Сбежать отсель. И скатерку вот эту спереть, красную. Шик?» И согласился Виктор Николаевич Сорокин, директор школы имени Достоевского: «Шик».
* * *
В отроческие годы «Республика ШКИД» на него особого впечатления не произвела, а вот в армии очень даже. Потом, в Москве, хотя в собрании отца эта книга имелась, Олег ее пальцем не тронул – единственно из опасения, что былое впечатление треснет и станет разваливаться, как гнилой зуб. Были прецеденты. Да вот хотя бы «Повесть о Ходже Насреддине» Леонида Соловьева. Когда читал в девятом классе, исхохотался. А со второго захода, десять лет спустя: хорошо, остроумно, но не то, и даже разбираться не хочется, что именно «не то». Такой судьбы шкидовцам он не желал. Но фильм по книге, гениальную экранизацию Геннадия Полоки, смотрел не раз и с неизменным удовольствием.