Полынь-трава
Шрифт:
Дней двадцать спустя после известия о смерти Ксении Чиники получили из Канады посылку. Это был альбом с фотографиями, которые Ксения втайне от мужа захватила с собой на чужбину.
Чиники подолгу рассматривали чуть пожелтевшие фотографии на толстом картоне. Милые, родные лица трогали, пробуждали множество воспоминаний… Ингрид уже знала жизнь мужа и его близких в таких подробностях, как будто бы провела с ним детские годы, могла мысленно пройтись по улицам Торжка, узнавая не только людей, но и дома и сады, спускавшиеся к берегу медленной Тверцы.
Ингрид старалась, как могла, поддерживать мужа, не касаясь запретной темы — Сиднея и Ксении.
Юрий Николаевич потерял молодцеватость, осунулся, улыбался вымученно, одними губами, случалось, вспыхивал из-за пустяков.
Однажды, когда Чиник садился в машину, сильная боль пронзила лопатку, сразу не хватило воздуха, он почувствовал такую слабость, что вынужден был вернуться в рабочий кабинет. Прилег здесь же на диване, а дома ни о чем не сказал Ингрид. Но после приступа стал часто чувствовать сердце.
Прошел почти год после смерти Ксении. В одно ясное и теплое утро Ингрид встала, как всегда, раньше мужа и приготовила ему первый завтрак сама. Подошла к двери его спальни, неслышно распахнула ее и обмерла. Юрий Николаевич лежал на полу, рядом с кроватью.
После сердечного приступа Чиник поднялся нескоро. Теперь его остро беспокоило, удастся ли увидеть сына. Утешала мысль, что сын служит Родине на посту почетном и опасном, служит в стане врага, что это он, Чиник-старший, своей отцовской волей, убеждениями дал сыну направление в жизни.
В войну бывали долгие месяцы, когда о Сиднее — ни слова, ни звука. Первое известие от Аллана долетело семнадцатого декабря 1941 года: «Там все в порядке. Вас просят не волноваться». Точь-в-точь такое же письмо Юрий Николаевич получил двадцать третьего мая 1942 года. Лишь в самом конце войны ему передали по телефону, что сын жив и здоров, и уведомили об анонимном переводе на девять тысяч долларов.
Волновало, почему после гибели Репнина ему не сообщают, кому и как передать кассу «Вещего Олега».
Ингрид старалась оберегать медленно выздоравливающего мужа от ненужных визитеров.
Когда однажды в послеобеденное время раздался неожиданный резкий звонок, Ингрид поспешила в прихожую. Прислуга уже открыла дверь. В проеме, щедро освещаемый солнцем, стоял седой коренастый мужчина, на полном лице которого выделялись рыжие усы, торчавшие густой и не очень ровной щеточкой.
Увидев Ингрид, пришелец, не ожидая приглашения, сделал шаг в дом и, глядя исподлобья, спросил по-русски глухим басом:
— Господин Чиник Юрий Николаевич здесь проживают?
Гость не производил впечатления человека, пришедшего с добрыми намерениями. Казалось, он хотел подчеркнуть свое право так вот по-хозяйски сделать шаг в чужой дом. И взгляд, неприветливый и подозрительный, и голос, в котором угадывалась напряженность, смутили Ингрид.
— Вы здесь посидеть немного, я сейчас буду приходить, — ответила она тоже по-русски.
— А вы не беспокойтесь, стало быть. — Усмехнулся: — Юрий Николаевич обрадуется небось.
— Я попросиль вас посидеть здесь, — решительно повторила Ингрид и недвусмысленно посмотрела на старую прислугу-индуску: гостя дальше гостиной не пускать. Та понимающе кивнула.
— Мы не гордые, мы подождать можем, — тем же глухим басом произнес гость и, чуть откинув длинную полу пиджака, уселся на краешек стула.
Ингрид поднялась к мужу.
Тот, лежа в постели и прикрывшись одеялом из верблюжьей шерсти, читал Чехова.
Ингрид почувствовала, как муж увлечен книгой, и порадовалась за него. С некоторых пор она взяла на себя обязанности домашнего цензора, прочитывая и днем, но чаще всего по ночам один за другим детективные романы с благополучным концом, сборники юмористических рассказов.
Юрий Николаевич свободно владел английским, но он разговаривал по-английски, писал по-английски и читал по-английски в силу необходимости, поскольку этого требовала его работа, приносившая все более почетные посты, заработки и заботы и оставлявшая так мало места для себя. Чиник сумел довольно безболезненно подключиться к «североамериканскому темпу», в нем было достаточно и честолюбия и жизненного опыта, чтобы не отстать, не выпасть из ритма.
Не только в жизни, но и на специальных занятиях, которые устраивала оловянная компания для своих производственных командиров, он учился ладить с людьми, разговаривать с ними, руководить ими, подчиняя своей логике, а когда требовалось — и непреклонной воле.
Только не мог думать Чиник, что совсем близка минута… когда это его искусство развеется в прах, что вся его чиниковская устойчивость и убежденность в своей собственной абсолютной честности и правде спасуют перед правдой чужой, что ему будет трудно и он вынужден будет (кажется, впервые в жизни) подыскивать слова для оправдания.
А пока он беззаботно перелистывал томик Чехова.
Он в совершенстве знал английский, но то, чего требовала не работа, а душа, он любил читать по-русски, тихо радуясь тем истинно русским словосочетаниям, оборотам, сравнениям, которые могли родиться только на родной почве, и доносили до Чиника все запахи ее, и пробуждали множество воспоминаний. Юрий Николаевич наслаждался ранним чеховским рассказом, подавляя в себе неприязнь к тому самонадеянному издателю, который вернул рассказ автору, написав: «Длинно и скучно, нечто вроде белой бумажной ленты, китайцем изо рта вынутой». Подумал: лишь время все ставит на свои места, только оно поверяет справедливость оценок и характеристик… если бы умели поверять свои поступки взглядом «из завтра»… если бы этим искусством овладел не один человек, не миллион, а все человечество… как продвинулось бы оно… Подумал о Болдине… будь у него эта способность посмотреть на свой поступок из будущего, сделал бы он то, что сделал в восемнадцатом? А сам он, Чиник, если бы догадывался, что придет такая тоска и тревога за сына, позволил бы ему уехать в Германию?
— Юра, к тебе гость, — прервала его размышления Ингрид. — Русский. Бодренький и круглый старичок. Он внизу. Но если тебе не хочется спускаться, я скажу, что ты есть нездоров.
— Назвал имя?
— Сказал, знает тебя.
Надев халат, Юрий Николаевич, опираясь о перила, спустился к гостю.
Тот мгновенно привстал и чуть было не сложил, по старой привычке, руки по швам, но потом, словно бы коря себя за столь рьяное проявление чинопочитания, приблизился к Чинику медвежьей походкой и, остановившись в двух шагах от хозяина дома, спросил: