Полюшко-поле
Шрифт:
– Умница моя... Тебе не холодно?
– Мне очень удобно. Я и не знала, что земля такая удобная постель.
– Умница моя!
– Еще что?
– Красавица!
–
– У тебя прекрасные ноги!
– Он стал целовать ее колени и выше колен. Кожа была прохладная и гладкая и пахла травой.
И она как-то робко вздрагивала от каждого прикосновения его губ, а он снова почувствовал, как жарко ударило в голову...
Он долго лежал рядом, обняв ее, тесно прижавшись, чувствуя ее сильное, упругое бедро. Его одолевала усталость, теплыми волнами накатывал сон. Но он крепился, сам не зная для чего. И все-таки задремал. Очнулся он на рассвете. Надя спала, все так же запрокинув лицо в небо, дышала ровно и тихо. Он накрыл ее курткой, привстал на локте.
Солнце еще не взошло, но восточный край неба уже заиграл пронзительно-светлой желтизной. Трава была
И рубашка, и брюки на нем были влажными. Песцов зябко передернулся, но вставать не стал, боялся разбудить Надю.
Закинув руки за голову, он прислушивался к тому, как доярки на станах погромыхивали ведрами, как призывно и жалобно мычали коровы. И где-то далеко-далеко высокими, короткими и сиплыми, словно сдавленными, звуками отзывался бугай: "Мм-ы-ы! Мм-ы-ы!" Потом хлестко и сухо ударил пастуший кнут, как будто сломали где-то рядом хворостину. И зычный, такой же сиплый как у бугая, прокуренный голос деда Якуши как-то округло-угрожающе застонал:
– О-о! О! Куда прешь? О!
И снова удар кнута и злобный собачий лай.
Потом поднялось багряное солнце. Песцов смотрел на него, не утомляясь, как тогда, на охоте. И ему стало казаться, что солнце как бы подпрыгивает от радости.
1963