Помните! (сборник)
Шрифт:
– Ага, вы тут живете? Очень мило! И такая ветхозаветная мельница рядом! Но только сейчас мне некогда. Спасибо! – И увидев мое огорченное лицо, добавила: – А вот вечером, часиков в восемь, я, пожалуй, к вам в гости и приду. Только если, конечно, будете очень ждать…
Нет, день был воистину потрясающим! Совершенно свободный вечер на войне, прекрасная докторша назначила мне свидание. И над крышами кружилась в порывах теплого ветра наступающая крымская весна. Все военные и невоенные боги были в этот день так добры! И прощаясь с Еленой Николаевной, я нес всякую восторженную чепуху и всей своей макушкой, всем сердцем чувствовал, как сияет
– Не переживай, Сеня. Фортуна изменчива. Сегодня она благосклонна ко мне, завтра озарит улыбкой тебя. А что же ты к самогону не прикоснулся? Так сказать, для поправки здоровья.
– Да ну его к черту! – отмахнулся Семен. – От него буряком за версту воняет. Однако постой, что это ты про фортуну мне какие-то байки рассказываешь? Она, что же, тебе слова какие-нибудь там говорила? Или как?
– Какие-нибудь слова?.. – надменно ухмыльнулся я. – Нет, Сеня, тут все гораздо сложнее и больше! Только это пока секрет. Впрочем, о подробностях прочтешь потом в газетах…
Фронтовая весна 1944 года. Моя последняя фронтовая весна… Скромное украинское село Первоконстантиновка. Ее глинобитные мазанки белыми чайками расселись в степи вокруг Сиваша. Одна хатка почти как две капли воды напоминает другую. И все-таки у каждой по каким-то едва уловимым приметам свое, непохожее на других лицо. Ибо никто и никогда домиков этих не путал. Несмотря на это, я в тот вечер все-таки волновался. Отыщет ли докторша указанный ей дом?
В хате нашей, как я уже говорил, кроме офицеров, жили еще три ординарца: Мельников, Романенко и Тимонин. Сейчас двое из них – Мельников и Романенко были тут. Но я нашел для них массу дел. Они, понимающе улыбнувшись, исчезли.
Стрелки часов, которые двигались на фронте намного быстрее, чем в мирные дни, на этот раз ползли медленнее, чем повисшие над крышей облака. Я стою у калитки, боясь пропустить прекрасную докторшу, и, дымя самокруткой, нетерпеливо поглядываю на циферблат. Сквозь облачные разрывы на меня недоверчиво поглядывает круглолицая, как живущая напротив солдатка, желтовато-розовая луна.
– Ну что, ждешь?.. – словно бы позевывая в кулак, лениво вопрошает она. – А она вот возьмет и не явится. Ухажеров-то у нее, слава богу, ведь вон сколько!..
Я отворачиваюсь, закручиваю новую самокрутку и вновь собираюсь взглянуть на часы.
– Здравствуйте! – раздается за моей спиной мелодичный и чуть прерывистый от быстрой ходьбы голос. – Это вы меня ждете? Спасибо. Очень тронута! Но я почти не опоздала. Десять-пятнадцать минут во фронтовых условиях не в счет.
Чувствую, что от смущения я краснею в темноте, словно школьник. Хорошо, что этого не видать. Говорю какие-то веселые слова и стараюсь быть храбрым и независимым, приглашаю мою гостью в дом. Эх, если бы знала черноглазая докторша, что загорелому «бывалому» и «решительному» офицеру едва только минуло двадцать лет и что это его первое в жизни свидание! И он, этот уверенный в себе офицер, отчаянным образом тушуется и судорожно старается придумать, что надо говорить в подобных обстоятельствах.
Причина же этого заключалась в том, что в школьные годы я был книжником, фантазером и озорником. До самозабвения любил театр, занимался
В хате я усадил красавицу на единственный в доме приличный стул. Принес ей чаю и, усевшись по другую сторону на колченогий табурет, завел разговор о Москве. Господи! А о чем же ином я мог заговорить с ней тогда? Передо мной была землячка, москвичка! Которая, как тут же выяснилось, родилась и прожила всю жизнь на близком сердцу моему Гоголевском бульваре. И училась в Первом медицинском, можно сказать, в трех кварталах от моего дома.
Москвичей в дивизионе нашем почти не было. Ну, может быть, два-три человека на всю часть. И то один из них, солдат и комсорг нашей батареи Витя Семенов, погиб осенью сорок третьего в бою у поселка Карачекрак. А тут вдруг за тысячи километров от родного дома прекрасная докторша, да еще из Москвы, и что самое главное – из одного с тобой района!
Я не могу сейчас дословно пересказать наш разговор. Он был эмоциональным, сумбурным и наполовину, наверно, состоял из жестикуляций и междометий. Я шутил, задавал ей какие-то вопросы, рассказывал о маме, о школе, о друзьях. Вспоминал любимые фильмы, спектакли – и говорил, говорил о Москве! И я был радостно убежден, что для нее, как и для меня, только одни названия улиц и переулков: Арбат, Сивцев Вражек, Кропоткинская, Гоголевский бульвар, Метростроевская, улица Веснина – звучат как самая дорогая симфония.
Я ходил по комнате, подкрепляя слова горячим взмахом руки, подливал ей чаю, угощал бутербродами с маслом и американской консервированной колбасой из офицерского доппайка, улыбался ее шуткам и снова говорил, говорил… И хотя, как уже было сказано, повторить нашей беседы я бы дословно уже не мог, но одно обстоятельство помню великолепно: за весь вечер не только не сделал ни единой попытки поцеловать прекрасную докторшу, но даже не посмел прикоснуться к ее руке. Да мне это и в голову не приходило. О, храбрая, чистая и наивная моя молодость! Во-первых, любой смелый жест мог мою гостью обидеть, а во-вторых (а это самое главное), сегодня ведь только первая встреча, а дальше будут еще и еще…
Красивые влажные женские глаза смотрели на меня ласково и загадочно… И самое прекрасное было еще впереди!.. Эх, голубая романтика, как трудно тебе бывает порой! Ни сияющих далей, ни розовых фламинго, ни восторженных встреч – ничего не было… Все прекрасное оборвалось в тот же вечер неожиданно и глупо.
Я совершенно не чувствовал, как летело время, и мог проговорить вот так, может быть, до самого утра. Но внимательные глаза Елены Николаевны, вероятно, замечали все. Внезапно, отведя рукав своего защитного платья на запястье, она взглянула на крохотные часики и, словно бы меняя пластинку, строгим и деловитым голосом сказала:
– Ого! Уже двенадцатый час. Мне пора! – И словно бы перешагнув через возможные возражения, решительно встала, подошла к двери и попросила, как приказала: – Подайте мне, пожалуйста, шинель, и я пойду. Завтра ужасно много дел.
Чувствуя себя несколько обескураженным, я подал докторше шинель и, смущаясь неизвестно отчего, предложил:
– Если вы не против, я сейчас вас провожу. Можно?
– Ну что ж, проводите, – милостиво согласилась она, словно бы абстрагируясь, толкнула дверь и вышла за порог.