Помните! (сборник)
Шрифт:
Вот я включаю сейчас, словно прожектор, свою память, которая работает у меня пока почти безотказно, и высвечиваю кусочек далекого прошлого. Представьте себе, что раздвигается занавес и на вас повеяло солоноватым прохладным ветерком, в котором горьковатый запах дыма смешался с запахом влажной соломы на крышах, зеленых ветвей и почек…
Перед вами село Первоконстантиновка, что в нескольких километрах от Перекопа. На окраине села, возле мельницы, что задумчиво засмотрелась в студеную воду Сиваша, небольшая под соломой хатка в три окна. Слева – маленькая комната с печным зевом, где живет хозяйка, справа – вторая, большая комната, где живут офицеры нашей батареи. То есть мы. Обстановка предельно проста. Мебель? Ее трудно назвать даже скромной. Ее практически почти нет. Деревянная старая кровать, на которой спит старший из нас – Турченко, маленький хромоногий,
Сейчас вечер. Окончился обычный прифронтовой день. Сегодня чистили и смазывали оружие и проверяли и протирали боевые установки. Сейчас отбой. Солдаты в двух соседних хатах, балагуря, укладываются спать. Турченко перед крохотным зеркальцем, старательно намыливая щеки, бреется. Боря Синегубкин, сидя у стола и подперев щеку рукой, задумчиво грызет кончик карандаша. Он составляет план завтрашних учений взвода. Я только что обошел боевые расчеты и, повесив шинель, с наслаждением пью горячий чай.
Юра Гедейко, свесив ноги с печи и сонно зевая, завертывает свою, наверное, миллионную в жизни цигарку. Курит он круглосуточно, почти без перерывов. Даже утром, едва разлепив глаза и не успев еще умыться, первым делом сует в рот самокрутку. Сейчас, когда я пришел и, потирая руки, уселся пить чай, Юра философствовал с Синегубкиным:
– Вот ты, Борис, любопытствуешь, женат я или нет? Да черт его знает! Я и сам затрудняюсь ответить на этот вопрос. Ну посудите, ребята, сами. Значит, так: живу в Вологде и служу военпредом. Работа – нельзя сказать, чтобы счастье для ума и души, однако ничего, дышать можно. С утра принимаю технику, спорю с заводскими инженерами, а вечером даже в киношку успеваю смотаться. Иногда бывали даже неплохие фильмы. Особенно, если из довоенных, ну там «Последняя ночь», «Чапаев» или «Мы из Кронштадта». И все бы, братцы мои, ничего, да с харчишками туговато. Паек-то ведь не фронтовой, в тылу рацион поменьше. Ремешок почти на последнюю дырочку затянул. А второй минус – это то, что в душе словно как кошки нагадили: все твои товарищи на фронте, а ты вроде как сачок, в тылу окопался и груши околачиваешь. Ладно, думаю. Месяцок еще потерплю, а потом, к весне, буду проситься на фронт. Питались же мы по талончикам в заводской столовой. Супец, сами знаете, крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, а котлету впору хоть в лупу разглядывать. Ну ничего, терплю. И вдруг мне как-то раз ребята говорят: «Слушай, Юр, у заведующей столовой завтра день рождения отмечаться будет. Сколько стукнет ей лет, неизвестно, да и абсолютно не важно. Главное в том, что будет небольшой домашний банкет, так сказать. И ты приглашен тоже. Понятно?» Я говорю: «Простите, господа! Но я с ней почти не знаком. Ну, несколько раз видел ее в столовой. Такая важная, симпатичная, завивочка шестимесячная. Губки бантиком и худосочием не страдает. Один раз оказался с ней рядом в кино и даже до дома дошел вместе. Полчаса поговорили. Помню, что зовут, кажется, Катей. Вот, собственно, и все». А они гогочут: «Ну так чего же ты застеснялся? Оказывается, ты с ней отлично знаком! Во всяком случае, тебя она помнит и приглашает. Пошли, и не валяй дурака!» Ладно, думаю, давай пойду. Может, после столовских дохлых харчишек посытней подкормлюсь. Как-никак, директриса! Понимать надо! Ну, а насчет пожрать, так я и в мирное время мимо рта ложку не проносил, а тут такой случай! Ну ладно. Прихожу, сажусь. Компания небольшая, но дружная. Сидят, пьют… И угощение, скажу вам, братцы мои, как в лучшие довоенные времена. Тут тебе и мясо, и заливная рыбка, и черт знает что еще!
Серые глазки у Юры блаженно щурятся, рыжеватые усики шевелятся плотоядно.
– А я от столовских-то прозрачных щец, видимо, отощал и после первой же рюмки захмелел ощутимо. И показалась мне Катя, ну хозяйка дома, значит, красавицей из красавиц. И я после первого танца бух на кушетку с ней рядом! Говорю какие-то комплименты и вообще беспокойно дышу. Еще выпили по рюмке, и она, смотрю, пожимает мне руку, смеется и обращается прямо на «ты». Ну ладно, думаю, на «ты», так на «ты». Значит, парень я хоть куда! А еще думаю, может, поймет она, что такого красавца неплохо бы в столовке подкармливать поплотней. Нет, серьезно. Жизнь есть жизнь. Протанцевал я с ней еще, пока ноги танцевали. В голове у меня музыка, кавардак и вообще сплошной
Мы с Синегубкиным и Турченко слушаем и хохочем почти до слез, представляя, как пышнотелая Катя, обхватив могучими руками тщедушного интеллигентика, целует его с такой страстью, что штукатурка сыплется с потолка. Юра чешет затылок и вздыхает:
– Вам смешно, а мне тогда было не до смеха. Впрочем, нет, не до смеха мне было уже потом. А в тот вечер я расшумелся и разошелся, как заправский улан. Хохотал, острил, хвастался. А потом в голове – ну совершенный дым и чад. Однако сквозь эту дымовую завесу нет-нет да и проступали островки сознания. Так, сквозь грохот радиолы, песни, сплошной чад и звон, запомнились вдруг и проступили, как из тумана, крики: «Горько! Горько!» А я соображаю: кутить так кутить, шутить так шутить. Расхожусь и хорохорюсь еще больше и еле послушным языком говорю: «Ну… раз го-о-рь-ко… значит, на-до цело-вать-ся…» И целуюсь с Катей вовсю… А потом снова шум, гам и межпланетный мрак. Ничего не помню… Просыпаюсь на следующий день и ничего не пойму: где я и зачем? Лежу на огромной пуховой подушке, под синим шелковым одеялом в белоснежном пододеяльнике, над головой хрустальная люстра от утренних лучей розовым отсвечивает… Ну, в общем, мистификация какая-то, и только! Голова тяжелая, как свинцом налита. И тут входит в комнату эта самая Катя. В розовом халате и папильотках на голове.
– Проснулся, – говорит, – Юраша? Вот и молодец! Вставай, сейчас кофе пить будем!
А мне неловко. Не знаю куда деваться.
– Да нет, спасибо, – отвечаю, – извините, извините, побегу, очень много дел. Там у себя чаю и напьюсь.
Катя встала посреди комнаты, руки в бока.
– То есть как это у себя? – спрашивает. – Какие такие это еще «у тебя» да «у меня»? А здесь, по-твоему, что?
Я окончательно растерялся и бормочу:
– А здесь, Катя, ваша квартира. Простите за то, что оказался тут у вас. Раскис вчера, видно. Сейчас побегу.
– Как побегу? Куда побегу?! – пораженно восклицает Катя. – Юрашенька, да ты здесь кто?
Теперь уже удивляюсь я.
– Как кто? – говорю. – Ваш гость. Короче говоря, знакомый.
Она руками всплеснула, подходит и этак озабоченно-ласково спрашивает:
– Юрашенька! А у тебя, часом, не жар? Или у тебя память отшибло? Ты что же, забыл, кто ты здесь у меня?
– А кто? – холодея, спрашиваю я. И чувствую, что язык от страха еле ворочается.
– Как кто? – ахает Катя. – Муж ты мой, вот кто! А я жена твоя! Мы же свадьбу вчера с тобой справляли… Или забыл, как целовал меня и какие слова говорил? – И в слезы…
Мы хохочем так, что едва не сползаем с табуреток на пол. Гедейко скребет небритую щеку и вздыхает:
– Вам, подлецы, смешно, а я чуть богу душу не отдал. И главное, как все произошло, не пойму. То ли ребята подстроили, то ли само вдруг так вышло, так сказать, по ходу дела. Уснул холостым, а проснулся женатиком. Как в жуткой сказке.
Турченко, добривая щеку, снисходительно говорит:
– Я не понимаю, а чего было расстраиваться? В тепле, в чистоте, да еще рядом такая роскошная женщина. Радоваться надо, а он, видите ли, чуть богу душу не отдал!
Говорит Иван Романович задумчиво и степенно, и не поймешь, то ли он это в шутку, то ли всерьез.
– Да какая там роскошь? – визжит возмущенный Гедейко. – Добрых шесть пудов чистого веса, да плюс дьявольский темперамент! А у меня полгода назад аппендицит вырезали и вообще от местных харчей ветром качает.
Теперь мы уже ржем так, что чуть не задуваем пламя светильника.
– Да, ситуация… – перестав смеяться, произносит наконец Борис. И мечтательно добавляет: – А все-таки побыть хотя бы денек в такой «ситуации» не так уж и плохо…
– Вот, вот! – сурово рычит с печки Юра. – Денек, оно, конечно, неплохо, да к тому же если тебя при этом еще и не женят. А вот если бы у тебя сначала вырезали аппендицит, потом подержали на ихних столовских харчах, а потом поженили на такой вот шестипудовой Кате, у которой, кстати сказать, по причине чрезмерного питания ничего иного в голове нет, кроме страстей и поцелуев, поглядел бы я, что от тебя бы тогда осталось!
– Тихо! – стучу я по столу. – Кончай базар! Все эмоции потом. А ты, Юра, не тяни, а досказывай.