Помните! (сборник)
Шрифт:
– И скажите спасибо, что сейчас не сорок первый год, теперь мы хозяева в воздухе, а то хрен бы простояли мы вот так весь день целехонькие в чистом поле! Ну, а теперь по машинам!
Моторы зафыркали, заурчали, и тяжело груженные «ЗИСы» стали гуськом выползать на дорогу. Старшина нашей батареи Лубенец с картонным ящиком из-под сухарей беспомощно оглядывался по сторонам, ища места, куда бы его приткнуть. Человек он был чистоплотный, и мусора нигде не терпел. Увидев снегового «бойца», он, улыбнувшись, подбежал к нему и поставил ящик возле его деревянной «винтовки»:
– Стой, солдат, охраняй!
Судьба,
Когда шофер вырулил на шоссе и я взглянул на бывшую огневую, то что-то тихо сжалось в моей груди: в пустынной, залитой лунным светом степи одиноко стоял наш маленький снеговичок. Он стоял в надвинутой на самый лоб проржавелой каске, крепко сжимая свою «винтовку», и не мигая смотрел через Сиваш в ночную звездную даль, за которой едва виднелись контуры Перекопа. Возле него стоял ящик из-под сухарей, который ему доверили, и за сохранность «боевого имущества» можно было не волноваться.
Удивительная вещь человеческая память! Но еще загадочнее ее избирательность. Тихий, почти без выстрела день на войне – это такая редкость, ну а маленький снеговой «солдат» – так это вообще единственный, может быть, за всю мою фронтовую жизнь трогательный эпизод. Ни до, ни после ничего подобного не случалось, да и какие там еще снеговички на войне! А вот вспомнил я сегодня именно о нем, а не о грозных сражениях и нелегких боях. Но почему? Думаю, что скорее всего потому, что душа словно бы отторгает от себя тяжелое, мучительно жгущее тебя изнутри.
Но вернемся к первому снегу. К тому, с которого я и начал этот рассказ. К мирному, пушистому и доброму, который выпал в Подмосковье в декабре 1978 года. Я говорю сейчас о Подмосковье лишь потому, что в городе его моментально раскатали машины, и при температуре минус 3–5 градусов могучее дыхание моторов и домов обратило снег в жидкую грязь. Свое возьмет он несколько позже, когда на подмогу к нему придет ядреный мороз. А сейчас он мирно и спокойно разлегся лишь по всему Подмосковью. Лежит и в сгущающихся вечерних сумерках кажется загадочно-голубым…
Память и в самом деле великая вещь. То, о чем я рассказал выше, заняло несколько страниц, а в мозгу все это «прокрутилось» в виде ряда быстро сменяющих друг друга кадров.
И выйдя гулять уже во второй раз, вечером, я почувствовал себя на мгновение словно бы затерявшимся где-то в мировом пространстве. Над Переделкином стояла какая-то первозданная тишина. Снег сыпался удивительно медленный, пушистый и влажный… В саду Дома творчества не было ни души. Все его обитатели либо писали, либо читали, либо смотрели телевизор. Я снял перчатки, нагнулся и сжал в ладонях пригоршню снега. Он захрустел влажно и весело. И вдруг, не знаю почему, но я подошел к краю дорожки и покатил тугой комочек по целине. Он, как молодой щенок, принявший игру, радостно пискнул и двинулся вперед, переваливаясь с боку на бок, с удовольствием увеличиваясь в размерах. Я надел перчатки и покатил ком уже всерьез. Теперь это был не щенок, а, пожалуй, целый увесистый медвежонок. «Медвежонок» не попискивал, как щенок, а, толстея на каждом сугробе, скрипел и покряхтывал довольно солидно. Наконец, глуховато рявкнув и раздобрев, остановился окончательно.
Я поставил
Я уже собрался распрощаться с человечком и уйти, как вдруг за спиной моей раздались торопливые шаги. Это возвращалась к себе в коттедж поэтесса Новелла Матвеева. Поздоровавшись со мной, она с улыбкой сказала:
– Господи, какой славный снеговичок! Просто прелесть!
Новелла Матвеева обладала и фантазией, и своеобразным вкусом, и красочным восприятием мира. Почему-то вдруг подумалось, что снеговичков ей ни в детстве, ни позже никогда и никто не дарил. Детство и юность у нее, как я слышал, были сложными и не такими уж радостными, а женщине, наверное, надо, чтобы хотя бы когда-то ей кто-нибудь подарил маленького снеговичка. Волею случая снеговичок мой оказался возведенным как раз против окон ее коттеджа. И тогда с галантной учтивостью я повернулся к уже не юной поэтессе и сказал:
– Этот снеговичок не простой, а волшебный. И я с удовольствием дарю его вам. Теперь он будет охранять ваши окна и вашу музу от всех невзгод и несчастий. Можете на него положиться и всегда ему доверять!
Кажется, она была глубоко тронута.
Вот, собственно, и все о двух моих снеговичках. Один остался там, в далекой ночи у холодных вод Сиваша. И, может быть, погиб на заре при артобстреле – маленький, но упрямый. Второй пока жив. Он верно несет свою вахту и чуть слышно похрустывает на ночном морозце в пушистом подмосковном саду.
Шура
Моя фронтовая весна, как она далека от меня сегодня!.. И как непохожа на безоблачные весны нынешних парней и девчат!.. А они, чудаки этакие, не в силах зачастую этого понять, оценить, прочувствовать.
В груди у нас кипела жизнь. И в угаре боев, между злобными оскалами войны, мы все же ухитрялись шутить и улыбаться. К смерти, как и к счастью, привыкнуть нельзя, а острота ощущений со временем притупляется. Можно выработать в себе умение упрямо смотреть смерти в глаза, не сгибать перед ней шею. Но абсолютно бесстрашных, равнодушных к смерти людей не бывает. Да и не может быть. Инстинкт самосохранения – это естественное чувство человека, как любого живого существа. Твердая воля, осознанная необходимость риска – высокая победа сознания над инстинктом. И мы этими качествами владели вполне.
Смеяться, шутить буквально в нескольких сантиметрах от смерти, честное слово, ярчайшее подтверждение нравственного здоровья и воли. А смерть – вот она, рядом. Прошелестел над головой и грохнул за деревней снаряд, поражая мнимый артиллерийский склад. А поймет немец ошибку, подвернет наводчик прицел на одно деление меньше, и останутся от нас рожки да ножки…
Вечерами мы часто ходим за Перекоп на подготовку огневых позиций. Размечаем места установок, роем аппарели, траншеи, ходы сообщений. Отсюда пойдет наступление на Армянск, на Ишунь и дальше до самого Севастополя.