Поморские сказы
Шрифт:
Почти напротив Шенкурска стоит деревня Петровская, что в честь Петра Первого названа. Но бабушка Валеры называет её по-старому – Шелаша. И видно, это название идёт от притока Ваги – речки Шелаши. А ещё раньше название пошло от протоки реки Ваги – Шень-Курья. По-местному тут на севере называют так речную старицу. Отсюда и имя Шенкурска появилось. Весь Шенкурский район во всех направлениях истекает речками: Ледь, Вага, Неньга, Сюма, Чёща, Шеньга, Шелаша, Паденьга, Сельменьга, Шереньга, Пуя, Суланда и их притоки. Да ещё тут огромное озеро Лум.
На берегу Шелаши в 1644 году был основан пушечно-литейный двор. Первопричина создания завода –
На пороге баньки, что стоит в конце огорода, Валера широко разложился ружейными припасами да маслёнками. С чистой ветошью лежат пружинистые щётки и шомпол. Он сосредоточенно после удачной стрельбы чистит отцовское ружьё. За первый день охоты он набил двадцать две утки. Сам, конечно.
А я – с самодельным луком. Так было задумано с самого начала. Я израсходовал все двадцать семь стрел. И только одна зацепилась за хвост утки. Утки умные да хитрые, плавают не ближе пятидесяти метров от берега, а то и все семьдесят-восемьдесят. Но если прикрываться разными кустиками, то можно подобраться и поближе. Но и сокращённое расстояние не помогло. У меня все остальные стрелы ушли в белый свет как в копеечку. А было много раз, что прямо почти из-под ног взлетали уточки. Но в постоянном натяжении тетиву держать нельзя, не получается. Да и стрела у меня не такая быстрая, не такая летучая, как надо. Так и натерпелся я иронических взглядов дылды Валеры.
Позвала меня да заманила к луку история Александра Грина. Есть нечего, а он мастерил луки для детей. В своё удовольствие. А как час наставал, брал лук и шёл добывать воробьиное мясо в местном парке. И мне интересно: как же жили люди во времена тугих да богатырских луков?
Пока я переживал свои охотничьи порухи, Валера – весь в отцовском ружье, о своей иронии на мой счёт забыл.
Незаметно, будто бы прямо из-под земли-травы, шагнул к нам рослый, широкий в кости, лёгкий в движениях, почти во всю голову седой, в застиранной выцветшей рубахе, опрятный и свежевыбритый человек, с иссиня-синими зоркими глазами, по-детски открытыми, абсолютно бесхитростными, благостными.
– Здравствуйте. Вот ведь вы редкость какая ныне. Молодые городские к нашим весям наведались, – пришелец непринуждённо полупоклонился и повторил: – Здравствуйте. Охота – охотой. Но у нас ведь рыбный край испокон веков. Ведь рыбы не счесть! Вот хожу по нашему краю. Да сети, где прохудились, подплетаю-чиню. Может, и вам сгожусь?
– А зачем сети! – озорно сказал я. – Мы её толом или другой взрывчаткой. И только успевай собирать, не то вода унесёт.
– Как можно на такое дело руку поднять! – прямо встрепенулся он. – Совсем негоже. Совсем не по-нашему. Лови, сколь надобно. Попусту зачем всё губить, не по-нашему это, – окрепшим голосом сказал, твёрдо выговаривая каждое слово. И вздохнув, задумавшись договорил: – Наши моря да наши края жить всегда давали сполна. И издавна думали, чтоб только лишнего не брать.
Моя виновность в легкомысленности была очевидна. И я извинительно, как бы к слову, выдавил смущённо:
– Да попусту я сказал.
– Так-то оно так, что малёхо соображаешь. Но словами не бросайся. То всегда к беде приводит. Соблюдал народ тутось наши вековые запреты.
– А какие?
– Вот те на! Насмехаешься ты, что ли?
– Да нет. И не думаю. А просто – интересно.
– Ну коли так, то скажу. Перво-наперво запрет на преднамеренное убийство да на татьбу. А что в море упало, то пропало. Море всё поглотит. Но его тоже оскорблять негоже. Море всё запомнит, и потому море станет горем. Оскорблять, угрожать да проклятиями грозить никому не моги. Так же всякие маги да ведьмы, за злобу живущие, в наших краях не приживаются никогда. Всё это нам негоже. А как плохо подумал, так на ведмячество да сатанинство воду хорошую льёшь. Чистую льёшь, а они, чёрные силы, и воспрянут. Тут-то демоны и слетаются. А они прилипучие. Пуще горячей смолы привяжутся, не отдерёшь. Да тут как тут – оживут. Вот так-то. От плохого слова человеку душно становится. А от доброго слова и в ураганные лютые ветры петь хочется. Да с песней крепкий ветер пересилить легко можно.
К вечеру наварилось в казане варево из пяти уток. Дедом Евсея Ивановича назвать язык не поворачивается, хоть ему уже 85-ый пошёл. И всё время настойчиво в нас вглядывался. Мы кликнули его – он ладил рассохшуюся кадушку под засолье. Легко шагнув, присел на чурбак и перекрестился. Мы почему-то – видимо из уважения к нему – тоже перекрестились. Но он не так, как мы – мелко да суетливо, где-то не то у лба, не то у груди. Он – размашисто, уверенным законченным движением.
Мы всё ещё объедались. А он уже чай заваривал, приговаривая:
– Чай кручёная вода и от заморочки убережёт.
Валера невпопад спросил:
– А много ли сетей достаётся в работу?
Он глянул на гаснущий костерок и неторопливо сказал:
– Да в наших краях мужиков маловато стало. С тех самых пор, как поперёк народа эксперименты проводятся. Как Никита Сергеевич коровёнок порезал, стали все тяготеть в города. А в детские сады молоко замороженное вертолётами доставляют.
– А как?
– Да всё просто: по чашкам разольют, заморозят. Да в мешки ледяное молоко. Завязал мешок и айда в детские сады, – без тени раздражённости сказал он. И чуть задумавшись, договорил: – А рыба-то разводится. На всех, как всегда, хватает.
А я думал: «До чего же незатейливая жизнь. И размеренность духовная. Вот она где – силища. Из покоя души прёт. И даже на неустроенность не тратятся силы».
– А разве раньше рыбы не больше было?
– Да нет. Думаю, что так же.
– Это где, в море?
– Да нет, всюду. На наших бесчисленных реках да речушках. Любую, если сетью перегородить на день, так не утянешь на одной телеге.
Валера встал, потянулся сонливо, и бросил мечтательно:
– Ах! Вот бы на охоту на моржей или тюленей сходить!
– А вы знаете или слышать доводилось, что такое тартюха?
– Нет, конечно, – в один голос ответили мы. – Не доводилось.
– По весне, когда лёд вскрывается, и воду в устье рек нагонит ветер, идёт лёд, крупно и мелко разбитый, очень сплочённо. А напор воды таков, что уплотняется лёд в реке крепко – это и есть тартюха. Вот перебежит, кто смелый, по этой ледяной каше на островок, где тюлени отдыхают. Там набьёт штук пять-семь – кто сколько утащить может. Связывает их цепкой. Одну за другой перевязал и тащит опять к тартюхе. Шкура у нерпы блестящая, волосок к волоску. И легко по снегу их тащить. И опять по уплотнённым льдинкам на берег перебегает на свой страх и риск. Если повезёт. Тут оступиться, неправильно выбрав момент, нельзя. А перебежал – значит, дальше тащит добычу. Но если ошибочно оценил плотность ледовой каши-шуги, да если поспешил, уже никто помочь не сможет.