Понары: Дневник Саковича и остальное
Шрифт:
никому не нужный государственный завод, по своему обычаю
окружив большое пространство крепким забором и колючей прово
локой. Эту обезличенную территорию немцы и использовали в
1941 г. как место массовых убийств, организовав здесь резню евре
ев, одну из величайших в Европе. Никто не знает, почему эту тер
риторию прозвали "базой" и кто дал ей это название. В Понары
привозили грузовиками, а затем целыми железнодорожными эше
лонами
Далеким отголоском катились с этих холмов и разносились на
многие километры отдельные выстрелы, короткие, рваные, частые,
продолжавшиеся иногда по многу часов подряд, или, наоборот,
стрекочущие очереди пулеметов и автоматов. Происходило это в
разное время, чаще всего среди бела дня. Иногда несколько дней
подряд, обычно к вечеру или с утра. Бывали недели, а то и месяцы
перерыва, а потом опять, в зависимости от направления и силы
ветра, от времени года, от тумана или солнца, разносились более
или менее отчетливые отголоски массовой бойни.
Я, к несчастью, жил хоть и возле второй из расходящихся от
Вильна железнодорожных веток, но всего в восьми километрах от
Понар. Вначале в краях, так пропитанных войной и только войной,
как наши, никто не обращал особого внимания на выстрелы, кото
рые, вне зависимости от того, откуда они доносились, уже привыч
но вплетались в шум сосен, почти как знакомый ритм дождя, бью
щего осенью по стеклам. Но однажды заходит ко мне во двор сапож
ник, который относил залатанные башмаки, и, отгоняя дворняжку,
так просто, чтобы разговор завести, говорит:
— А чтой-то сегодня наших еврейчиков больно постреливают
на Понарах.
Прислушиваюсь — верно.
Иногда такая глупая фраза застрянет в памяти, как заноза, и
вызывает связанную с ней картину того мгновения. Помню, солнце
тогда начинало клониться к закату, а как раз на западной, обра
щенной к Понарам стороне сада росла у меня развесистая рябина.
Была поздняя осень. Стояли лужи после утреннего дождя. На ряби
ну слетелась стая снегирей, и оттуда, от их красных горлышек,
красных ягод и красного над лесом солнца (все так символически
сложилось), доносились непрерывные выстрелы, вбиваемые в слух
с методичностью гвоздей.
С этого момента, с посещения сапожника, жена моя начала
запирать даже форточки, как только с той стороны доносились от
голоски. Летом мы не могли есть на веранде, когда в Понарах начи
налась стрельба. Не из уважения к чужой смерти: попросту кар
тошка с молоком никак почему-то не лезла в горло. Казалось, все
окрестности липнут от крови.
После 1942 г., когда в Понары начали прибывать массовые
этапы смертников, по лесам бегали евреи, которые вырвались из
конвойного оцепления, обычно раненые, бегали точно так же, как
бегает подстреленный зверь. Они блуждали, окровавленные, пач
кая под ногами кровью мох или листья, ничуть не хитрее дикого
зверя, который тоже не умеет заметать за собой следы. Один ста
рый еврей, у которого челюсть была оторвана выстрелом, умер за
целых десять километров от Понар, спрятавшись в трясине, на тор
фяном болоте. Ни в их движениях, ни в том, как они петляли и
прятались, ни в их заплетающемся от голода и ужаса языке, фанта
стических лохмотьях и ранах, а главное — в глазах, позеленелых
от одичания, уже не было ничего человеческого. Их и выслеживали
так же, как зверя. Шли стрелки-полицейские, с собаками, облавой.
Женщина, ребенок, молодая девушка, мужчина-еврей — никакой
разницы. Раненый, здоровый или уже умирающий где-то под кус
том можжевельника — любого стреляли на месте, и облавщики
шли дальше. Только потом приазывали старосте выделить телегу
или сани и отвезти труп в указанное место.
Евреи, которых вел уже не человеческий рефлекс, а звериный
инстинкт предсмертного бегства, так же, как звери, избегали чело
веческих поселений, собак, глупых детей, которые с бдительным
криком и объявлением новости бежали в деревню, указывая паль
цем место, где случайно увидели чудище в человеческом образе.
Безжалостно исполнявшееся предписание карало смертной казнью
всякого, кто даст еврею убежище, или хотя бы кусок хлеба, или
хотя бы совет, всякого, кто знал и не донес в полицию. А полиция
эта, состоявшая из головорезов с темным прошлым, которых немцы
набирали в Литве и привозили на Виленщину, нацелена была не
только на уничтожение евреев, но и на притеснение жителей, гра
беж, шантаж и питье самогона. Страх же — самый подлый совет
чик человека.
И все-таки люди жили даже в самих Понарах. Правда, их ста
ло меньше. Половина из них, то есть, в общем, те, кто мог, заперли
двери, забили веранды и окна вытащенными из забора досками и
перебрались в город или в другое места. Но были такие, кто не мог.
Человеческая жизнь протекает в тесных, обтесанных рамках, обте
санных с трудом, а во время войны — с еще большим трудом, чем в