Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)
Шрифт:
Если бы менее солидный товарищ вместо: «Я думаю, она справится» — употребил более осторожную формулировку: «Я думаю — справится», важный государственный вопрос, который «вентилировался» в краюхинских верхах, был бы законспирирован полностью. Но личное местоимение третьего лица единственного числа было произнесено, и водителю все стало ясно.
Сначала, понятно, завезли домой солидного. Он, вылезая из машины, сказал шоферу:
— Подвези, Федя, товарища до хаты.
И пообещал еще раз:
— Подумаем,
Отъехав, Федя весело сказал менее солидному:
— Конечно, справится!
— Вы о ком?
— Об Анне Тимофеевне.
— С чего вы взяли?
— Все говорят: от нас, от шоферов, ничего не скроешь. Мы все знаем. А вы правду сказали — она справится. Толковая женщина, честная. А на этом месте это ох как надо.
Менее солидного слегка передернуло. Затем пришло успокоение: «А может, и лучше. Глас народа — глас божий!»
А Федя продолжал характеристику Анны Тимофеевны:
— Умная. Обходительная. Вот увидите, как она дела потянет. Она из этого болота чертей повытаскивает…
Менее солидный, поняв, что разговор может принять острый характер, уклончиво ответил:
— Было бы болото, а черти найдутся. Спасибо, приехали.
Дожевав кое-как, Каблуков нахлобучил соломенную шляпу, забрал счет, с душевным надрывом произнес: «Сам не сделаешь — никто не сделает!» — и прямо из дома пошел в приходную кассу отделения коммунального банка.
Войдя в маленький, набитый плательщиками зал, он сразу оценил всю нелепость затеи — самому платить за свет и воду.
Увидев, что в очереди женщины и дети, он, подняв над головой портфель, начал решительно пробираться к окошечку контролера, деловито повторяя:
— Одну минуточку. Извините, одну минуточку. Мне только справочку…
Он, наверное, добрался бы до окошечка, если бы не школьница с красным бантом в косе:
— Яков Михайлович, за справками идите через служебный ход, со двора.
Каблуков поспешно ретировался к выходу, В девочке с красным бантом он узнал дочь председателя горисполкома.
Уйти просто так, не заглянув к контролеру, означало выдать себя с головой. Девочка, судя подвиду, была в восьмом или в девятом классе, и она, конечно, могла при случае рассказать отцу о встрече.
Минут через пять до ожидающих донесся сердитый голос контролера и гуденье Каблукова.
— Встаньте в очередь, товарищ Каблуков. Выходит, по-вашему, там пешки стоят. Не приму. А про жену вы лучше не говорите. Больна! Я ее утром на базаре видела, вместе лук покупали.
Каблуков гудел:
— Да тише вы! Тише.
— А что? — удивилась контролер. — Почему тише! Вам неудобно, а не мне.
В довершение Каблуков увидел, как в окошечко просунула голову дочка председателя горисполкома и попросила:
— Уж примите у него, Клавдия Петровна! У него жена,
Чертыхаясь, проклиная жену, пени, Клавдию Петровну и свою юную защитницу, Яков Михайлович выскочил на улицу с квитанцией в руках. На ней под копирку, хотя и слепо, но все-таки заметно, к сумме счета было приплюсовано: «Пени — 7 копеек».
Неподалеку от приходной кассы, в тени бульвара, Каблукова поджидала еще одна неприятность — навстречу двигался священник. Убежденный атеист, Яков Михайлович попон не любил н встречи с представителями религиозного культа считал за дурное предзнаменование. И на этот раз он на всякий случай решил ухватиться за пуговицу. Как назло, он был в расшитой украинской рубашке без пуговиц. Сообразив, что шнурочки спасительный талисман не заменят, Каблуков подержался за пуговицу от брюк. Поп, усмехнувшись, прошел мимо.
Скверно начавшийся для Каблукова день с неумолимой жестокостью катился в избранном направлении. Не успел поп скрыться в зелени аллеи, как Якову Михайловичу повстречался директор завода фруктовых вод и безалкогольных напитков Елизар Иванович Сидоров. Про Елизара Ивановича говорили, что он пьет все, кроме продукции своего завода. Его огромный, свекольного цвета нос, напоминавший кусок макета сильно пересеченной местности, здешние остряки прозвали «аттестатом крепости». Но что бы там ни говорили, Елизар Иванович обладал огромным количеством друзей и узнавал о всех городских новостях за день до того, как они произошли.
Сидоров издали крикнул:
— Здорово, банки-склянки! Слышал про братца? Опять по радио передавали: «С советской стороны на обеде присутствовал». Вот это жизнь! А у вас перемены, говорят! Ну что ж, давно бы пора. Сколько же можно. Бывай здоров. Да, кстати, нельзя ли у тебя градуированными стаканчиками разжиться? Немного — штук полсотни…
Недолгий этот разговор уязвил Якова Михайловича в самое больное место. Каждое напоминание о брате, занимавшем в столице высокий пост, Каблуков воспринимал как личную обиду. Это усугублялось тем, что возмущаться вслух он не смел и переживал уколы самолюбия молча.
Брата Каблуков ненавидел. Разногласия между Монтекки и Капулетти по сравнению с мыслями о мести, которые иногда охватывали заведующего сектором стеклянной посуды и тары, показались бы отношениями между ангелами.
Разъяренная фантазия Каблукова выдумывала для Петра невероятные беды. Самым приемлемым бальзамом для воспаленной души Каблукова явилось бы отстранение брата от высокого поста. Сколько радости принесло бы Якову Михайловичу возвращение брата в Краюху в первобытном звании — Петр Каблуков и ничего больше. Яков Михайлович не пожалел бы истратить на угощение целую сотню, лично сбегал бы за пивом в вокзальный буфет.