Понимание
Шрифт:
Отдать вещь, конечно, легче, чем отдать частицу сердца или хотя бы крупинку чувства.
…Один читатель написал мне о том, что его все больше тревожит «атомизация» человеческих душ. В юридической науке существует основополагающее понятие: «презумпция невиновности», то есть, пока не установлена и не доказана судом виновность человека, то, что бы он ни совершил, общество и сами судьи не должны видеть в нем вора или убийцу.
Не устанавливается ли порой в наших повседневных, обыденных отношениях «презумпция виновности»? Не из этой ли «презумпции виновности» и рождается то чувство одиночества, на которое все чаще жалуются сегодня.
…И все же, несмотря на
И нужно этим людям баснословно мало и баснословно много — чтобы им верили.
Опять о чудаках
Недавно я узнал, что стал дедом.
Всю жизнь боялся, понимал: дед — это старость, старости не хотелось. И вот странно: узнал — обрадовался.
Сейчас познакомлю читателей с одним письмом. Что-то, видимо, покажется в нем непонятным; потом постараюсь объяснить.
«…Давно собираюсь написать, и лишь сегодня решился. Публикация моего письма в Вашей книге „Ничто человеческое…“ внесла большие перемены в мою жизнь. Хотя О. и не ответила на мое письмо, но я получил сотни писем из разных уголков СССР. Многие из авторов этих писем уже стали моими верными товарищами. А некоторые даже были у меня в гостях. Это — Виктор Табаков, Виктор Кальманов, Татьяна Ляхова, Татьяна Сивак. Были у меня и работники украинского радио.
Вам уже известно, наверное, из письма Т. Ляховой, что у меня появилась семья. Тоже благодаря Вам. Валя, так зовут мою жену, написала мне после книги „Ничто человеческое…“, побывала у меня, и мы решили стать Патрушевыми. Сейчас у нас подрастает сын. На днях ему исполнится шесть месяцев. Так что Вы, образно говоря, духовный дедушка нашего сына Володи.
Хотелось бы еще многое Вам написать, но как говорил один селькор: „весь сыр в один вареник не положишь“. В. Патрушев, с. Ходорков Житомирской области».
Это — второе письмо В. Патрушева ко мне.
Первое, как и явствует из текста второго, опубликовано было в книге «Ничто человеческое…», куда вошло немало читательских писем. Отбирая их, я испытывал муку, ставшую уже постоянной и неизбывной: что опубликовать можно и даже нужно (потому что будет лучше в первую очередь их авторам), а что — нельзя, даже невозможно, потому что касается тайны личности, ее сокровенного бытия. Читая это тайное, чувствуешь себя как охотник, оказавшийся случайно в заповеднике, куда не то что с ружьем, с мыслью о ружье пойти кощунственно.
Над письмом В. Патрушева я мучился долго. Оно но существу и послано было не мне, то есть формально мне, в мои руки, которым он доверял, но посредством их — героине одного из моих очерков, девушке интересного, даже оригинального мышления, духовно одаренной. Я был как бы передаточной инстанцией. Владимир Патрушев, ровесник моей героини, чувствуя себя одиноким (он болен тяжко с детства), забытым и оторванным от людей, мечтал о том, чтобы переписываться с ней «на высоком духовном уровне».
Но героиня очерка почему-то не захотела ему ответить, она получила немало писем и была вольна выбирать: кому отвечать, кому нет, это дело ее души. Несмотря на то, что письмо В. Патрушева было не то что заповедным — чересчур явственно в нем выступало общечеловеческое зерно: это человечнейшее из желаний — разомкнуть одиночество во что бы то ни стало — но было оно весьма личным, я все же наконец решил его напечатать, кинуть в читательское море, как кидали в моря с парусных кораблей письма в засмоленных бутылках…
И вот — стал дедом…
Первая сообщила мне об этом Татьяна Ляхова, инженер из г. Калинина, «Ничто человеческое…» попало к ней лишь года через два после издания книги, и, поехав в село Ходорков, чтобы познакомиться с интересным человеком, тоскующим по живой радости общения, она уже застала там и Валю — жену — и новорожденного. И тут же кинулась в Москву, в медицинские учреждения, чтобы успокоить себя, выяснить: не передается ли по наследству тот недуг, которым В. Патрушев страдает с детства, а если есть малейшая опасность, что делать, как уберечь. Она казалась людям, к которым обращалась, наивной и странной: разве можно, не обследовав, даже не посмотрев на тех, за кого она беспокоилась, вынести серьезное суждение. И вообще: кто вы им и почему вас это страшно волнует? А она — никто.
«Никто!»
Разве объяснить, что тут не понятные всем во все века страх и трепет родства, а как бы заноза в душе от неожиданного соприкосновения с чьей-то внешне посторонней судьбой. И хочешь вынуть занозу, а не можешь, будто отвечаешь теперь за этих людей, о которых вчера не было ровно ничего известно. Т. Ляховой вынуть не удалось. Вот и написала она мне — не о наследственности — в этом ее успокоили сами Патрушевы, которые консультировались, конечно, с медиками, — о жилье написала, ведь теперь их трое, тесновато… А потом я уже и от Патрушева получил то самое письмо.
Мы часто говорим о суете и ритме сегодняшней жизни, при которых и в гости к людям желанным Некогда пойти, хотя и живешь в одном с ними городе. Но удивительно! — суета суетой — а едут, едут за тридевять земель в житомирское село, чтобы познакомиться с человеком, который чувствует себя одиноким, мечтает об общении «на высоком духовном уровне». В третьем письме Патрушев сообщил, что желающих побывать у него и теперь немало, он даже вынужден был установить «очередность». Едут, едут.
И даже узнав, что он сейчас не один, — с женой, с сыном, все равно собираются в дорогу. А почему едут? Село Ходорков не Гагры, не Олимпийская деревня с горнолыжной базой и само по себе, зимой тем более и поздней осенью, соблазнить не может. Тут иной, высший соблазн — человек.
Человек: его духовная нерастраченность, его борьба за лучшее в себе, в общении с людьми, в которой он долго терпел поражение, а после одержал победу. Едут и для того, чтобы разрушить собственное одиночество (меньшинство), и чтобы помочь, чем можно, и чтобы поговорить о важных вещах с понимающим, — потому что перестрадал немало, — собеседником. Едут по мотивам самым человечным и гуманным, бескорыстным.
Оно ведь, бескорыстие, не в том лишь, чтобы деньги отдать, может быть, последние, кому они сегодня позарез нужны, или безвозмездно поработать не для себя, или выбрать то, что делает весомей душу, а не кошелек, — оно, самая, может быть, дорогая его суть, в сопереживании чужой радости (или горя) как собственной. Из этой сути и все остальное вырастает.
Она — эта суть, в Которой сосредоточены лучшие социальные и этические традиции нашего народа и общества, — источник надежд и нравственных сил.
Расскажу опять об одном из чудаков, не боясь иронии маловеров.
Александру Ивановичу Авдеенко семьдесят девять. Он перенес два инфаркта, почти не выходит из дому. Жена его — Людмила Степановна — на одиннадцать лет моложе, но и ей уже шестьдесят восемь.
Не выходя из дому, Александр Иванович совершает романтические путешествия. Он уплывает на кораблях в неизвестность, испытывая чувства, которые моряки-первооткрыватели переживали во все века: ожидания новизны, любопытства к миру.